Подготовительные чтения к конференции «Церковь – Богочеловеческое общество»

21.03.2011

Наталья Владимировна Ликвинцева:

В сентябре 2011 года Фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского» совместно с Домом Русского Зарубежья будет проводить третью международную конференцию, посвященную наследию митрополита Антония Сурожского. Тема предстоящей конференции: «Церковь – Богочеловеческое общество». Тема очень большая, очень емкая, поэтому мы и назвали наш семинар «Подготовительные чтения к конференции». Дальше о нашем семинаре расскажет Елена Юрьевна Садовникова.

Елена Юрьевна Садовникова:

Как сказала Наталья Владимировна, постоянный ведущий наших семинаров, в этом году конференция по наследию митрополита Антония посвящена пониманию сущности Церкви. Как указала Наталья Владимировна (и мы все это понимаем), тема очень большая и сложная, несмотря на то, а, может быть, и вследствие того, что каждый из нас, здесь присутствующих, является членом Церкви и в той или иной мере переживает эту принадлежность в своем личном опыте. Поскольку тема очень сложная, мы решили ее предварить двумя чтениями, и на этих чтениях попытаться войти в тот круг проблем, которые митрополит Антоний Сурожский поднимает и о которых говорит из своего опыт.

Тема Церкви является одной из ключевых в проповеди и служении Владыки. Непосредственно о сущности Церкви – не о связанных с ней вопросах, а именно о сущности, – Владыка провел по меньшей мере 30 бесед для самых разных аудиторий, для своих прихожан, а также для вещания на Россию, прочитал не менее семи циклов бесед, причем, некоторые из этих циклов включают по 10—15 бесед. Сущности Церкви было посвящено шесть конференций Сурожской епархии; помимо непосредственно вопроса о природе Церкви еще столько же конференций были посвящены смежным проблемам: три – ответственности Церкви перед секулярным миром, две – самоидентификации Церкви и церковного народа и одна – роли мужчины и женщины в церковной жизни.

Несколько слов об этих конференциях. Первая из них была созвана Владыкой в 1975 году, т.е. примерно через двадцать пять лет после начала его служения в Англии, когда приход в Лондоне уже значительно вырос, окреп и стал большой и живой общиной. К тому времени приходы появились по всей стране, и возникла необходимость ежегодного съезда членов епархии. Конференции, начавшись, стали самым главным событием епархиальной жизни, связующим центром, и проводились практически ежегодно в течение 25-и лет. Но они не были обычными конференциями, как понимается это мероприятие в академических кругах, когда выслушивается ряд докладов, задается несколько вопросов, и участники разъезжаются, возвращаются к привычному образу жизни, к своим занятиям и окружению. Когда к середине 1990-ых годов приход стал расти за счет прибывающих из России братьев и сестер, то оказалось совсем не просто обозначить это событие в жизни епархии адекватным русским словом, которое передавало бы суть события. После долгих обсуждений оставили слово «конференция», потому что если посмотреть в словаре перевод английского глагола to confer, то там перечисляется очень интересный набор значений. «To confer» означает «обсуждать», «предоставлять», «совещаться», «сопоставлять» и даже «дАровать». И вот епархиальные конференции были такими собраниями, на которые съезжались члены епархии со всех уголков страны, общинами, семьями, пожилые, молодые, дети. Они встречались друг с другом, знакомились, и хотя действительно прослушивали несколько докладов тех людей, авторитету которых доверяли, в первую очередь митрополита Антония, главное на этих конференциях было то, что люди жили несколько дней совместной жизнью: молились, размышляли, делились опытом. Иными словами, участники конференции строили ту самую Церковь, о которой говорили, проживая в жизни те убеждения, которые приходили во время совместных размышлений.

И вот, с одной стороны, нам хотелось бы перенять этот целостный подход, который, как мы обсуждали в прошедшем цикле семинаров «Цельность человека», вообще характеризует самого Владыку и то, чему он учит и что старается передавать людям вокруг себя: цельность опыта, убеждений, слова, служения и жизни. И нам хотелось бы размышлять не только о том, что говорит Владыка о Церкви, но и какое это имеет отношение непосредственно к нам лично. С другой стороны, опять же, сосредотачивая внимание на цельности, на целостном подходе, нам хотелось бы не упускать из виду не только то, что Владыка говорит, но и то, как он и его паства проживали в жизни церковность, о которой он говорит. Поэтому на конференцию и на семинар мы хотели бы приглашать (и надеемся, что они к нам приедут) членов прихода Владыки.

Сегодня мы рады приветствовать Аврил Пайман и Ирину Кирилловну Соколову-Снегирь, долгое время являвшихся прихожанами Лондонского прихода Владыки. Мы также очень рады, что сегодня в дискуссии будут принимать участие такие знатоки текстов Владыки как переводчик, редактор, составитель книг Владыки, президент Фонда Елена Львовна Майданович, религиовед, доцент РГГУ и Свято-Филаретовского института Анна Ильинична Шмаина-Великанова, переводчик, преподаватель ББИ, сотрудник Дома Русского зарубежья Светлана Михайловна Панич, и сотрудник Дома русского зарубежья Наталья Владимировна Ликвинцева. Я хотела бы отметить, что Анна Ильинична и Елена Львовна, хотя жили в другой стране, но использовали каждую возможность, чтобы побывать в Лондоне и присутствовать на службах Владыки.

Сегодня для обсуждения на Чтениях были предложены два текста Владыки о Литургии. Обе беседы входят в годичные циклы, которые Владыка проводил в приходе на русском языке, но их разделяет 34 года. Вначале мы хотели предоставить слово самому Владыке, чтобы сосредоточиться на том, что он хотел нам передать, и показать фрагмент беседы 2001 года.

Текст Владыки, соответствующий показанному видео фрагменту

Анна Ильинична Шмаина-Великанова:

Владыка начинает с того, что ему страшно проводить эту беседу. Он говорит, что у него нет того опыта, цельности, цельного видения, который есть у святых, который только один позволяет сказать что-то ясное о непостижимой, бездонной тайне совершения Литургии. Что же прикажете делать мне, когда я должна об этом говорить после Владыки, после того, как он сказал, что ему страшно. Все, наверное, помнят (прошу прощения за такое легкомысленное сопоставление), как Андроников в рассказе «Первый раз на эстраде» описывает, как он боится, что сейчас должен выйти на сцену и что-то говорить о Танееве. И тут он слышит, что великий дирижер Гаук прохаживается по артистической, потряхивая палочкой так, будто он встряхивает термометр и говорит: «Я сегодня что-то чертовски волнуюсь!» И герой рассказа думает: «Гаук волнуется! А я-то что же – не волнуюсь? И тут меня стал сотрясать тот озноб, который нельзя унять никакими одеялами, потому что он исходит из самых недр, потрясенного страхом организма». И вот я чувствую этот самый страх: если Гаук так волнуется… С другой стороны нашу задачу несколько облегчает то, что фрагмент этой беседы был довольно значительным по размеру. Я собственно, собиралась прежде всего вкратце пересказать обе беседы о Литургии, но вторую из них мы прослушали примерно наполовину. Поэтому задача несколько упрощается.

Елена Юрьевна совершенно справедливо отметила, что хотя это беседы на одну тему, их разделяет, в общем, полжизни, по слову Писания, почти 35 лет. И мне кажется очень важным начать с того, чтобы просто их сравнить, проследовав за мыслью Владыки, как она развивалась эти полжизни.

Удивительно, что в 1967 и 2001 гг., говоря о Литургии, не отвлекаясь от этой темы, Владыка говорил очень по-разному. Беседа 2001 года начинается с того, что в Литургии нет пространства и времени, как в геометрической точке исчезает пространство и время – и вместо этого что есть? Есть встреча и приобщенность. А беседа 1967 года начинается со слов о Царстве. Владыка напоминает о том, что мы все хорошо знаем и что никто не в силах полностью осознать: Литургия начинается с благословения Царства. И он говорит несколько слов о Царстве. Мне кажется, что, в общем, это самое главное.

Царство Божие, говорит Владыка, это Царство, которого двигатель и закон – любовь. Итак, условие начала осуществления Литургии – это вступление в Царство, в котором живут по закону любви. Мы знаем, к примеру, что существует царство растений, которое из углекислого газа и воды, в хлорофилле на свету производит жизнь. Есть царство животного мира – там другие законы. Есть социум – царство дьявола; князь мира сего руководит этим царством, и мы знаем его законы. Они, прежде всего, в нашем искаженном мире совпадают с физическими законами. Например, если мы идем по пустыне, как в знаменитой восточной притче, и у нас есть один бурдюк воды, и встречается нам человек, у которого этого бурдюка с водой нет, если мы выпьем воду целиком сами, то останемся живы, а он умрет. Если мы отдадим эту воду ему, то он останется жив, а мы умрем. Если мы поделимся пополам, то велика вероятность, что мы умрем оба – не хватит ни тому, ни другому. Это законы этого мира, это закон социума: то, что у тебя есть – отнято у другого.

Закон Царства – противоположный: то, что ты отдал, то твое. Этот закон делает Литургию возможной. Ибо Христос – Приносящий и Приносимый, как напомнил нам только что Владыка. То, что Он отдает, то и получает. То, что мы отдаем, то и мы получаем, и притом в тысячу раз больше. Общеизвестно, что есть только одна вещь, которую мы переживаем эмпирически, невзирая на наличие социума, каждый в своей жизни, вещь, которой становится больше оттого, что ее тратят – это любовь. Владыка связывает этот важнейший факт личной духовной жизни человека с общественным делом – с Литургией, и на этом строит в первой беседе всю концепцию Литургии. Владыка говорит: Литургия начинается с того, что мы входим в царство любви. Затем следующий по важности момент – это чтение Евангелия. Это призыв к любви, опыт приобщения к любви, которая есть слово Божие. А молитвы хора, ектеньи – это ответ на любовь Божию, ответ нашей любви: просьбы, крики, взывание о помощи, для которых любовь является условием.

Я позволю себе приватное воспоминание. В ранней юности меня очень смущало, как, наверное, многих, кто читал стоиков и разную героическую литературу, что молитвы наши (и мои в первую очередь) состоят из просьб: «сделай так, чтобы…», «помоги, чтобы не…». И я сказала об этом Владыке. Он ответил: «Это очень хорошо, это любовь, это доверие. С этими просьбами мы же не обращаемся к посторонним. Пусть это только первый этап, дальше будет что-то другое. Но это этап того, что нужно».

Однако дальше Владыка указывает на проблему, которая встает в связи с такими молитвами-просьбами. Мы призваны к участию в Литургии, к действиям в Царстве любви. С другой стороны, мы ясно сознаем, что мы очень хотим «всего хорошего», но не знаем, как этого достичь. Поэтому мы находимся на грани: мы не в Царстве, но мы и не вне его. Мы не хотим зла, вреда – иначе мы не пришли бы на Литургию, не молились бы. Поэтому мы не посторонние этому Царству, но мы и не в нем, иначе мы знали бы, как осуществить Литургию, а мы не знаем, только просим о ее совершении. Однако это положение на грани Владыка поразительным образом называет не серединой, не путем, но концом. Он говорит, что это эсхатон, предел, дальше человек сам не продвигается. Его предел, его конец, его эсхатология – это только вхождение в Литургию, а не пребывание в ней, дальше уже не сам человек идет, но вместе.

Следующий этап, о котором говорит Владыка, объясняя, что вся служба – это любовь, это освящение Даров. Тут я совершенно ничего не дерзну добавить. Однако мне показалось очень важным, что Владыка, говоря об освящении Даров, вспоминает (это не вошло в беседу, но это смежный текст, тогда же записанный), одно событие. Он рассказывает о том, как за несколько лет до того, как он произносил эти беседы, он был в Гааге, когда туда приехал митрополит Николай Крутицкий. Владыка очень точно говорит: он был значительный человек, но никто не знал – значительный в добре или зле. Поэтому атмосфера в храме, когда митрополит Николай там служил, была такой, что в тот момент, когда Владыка туда пришел и стал в алтаре, ему показалось, что Литургия совершиться не может. Даже не потому, что было очень шумно, потому, что в этом маленьком храме набилось столько народу, сколько никогда не бывало, а потому что в воздухе храма во время служения Литургии ощущалась такое противодействие разнообразных тенденций, что служить казалось невозможным. Одни пришли, чтобы найти что-нибудь в проповеди митрополита Николая, что докажет, что он советский агент, шпион, враг Церкви. Другие пришли, чтобы защитить его и в случае чего устроить скандал; третьи пришли поглазеть на московского архиерея, потому что они жили в Гааге, а не в Москве, и т. д., и т.д. И Владыка не видел в этой суете и ожесточенности никакого места для Литургии. И тут он увидел алтарь, престол и предстоятеля, этого самого митрополита Николая, о котором так никто никогда и не узнает, в чем же он был значителен. Но в этот момент он безусловно был значителен в том, что служил Литургию. И Владыка говорит, что он увидел в этом храме – Голгофу. Приносилась жертва, а кругом стояли люди по-разному заинтересованные в себе и своем. Связанные с приносимой жертвой, с Приносящим и Приносимым своим частным или общественным интересом, а не Встречей и не Причастностью. И если бы эта своего рода Голгофа отвечала на их ожидания, Литургия не произошла бы. Но она давала, даровала все: как говорит Ориген, из ребра Христа, пронзенного на Голгофе, истекла Церковь – и Он сделал ее Своей супругой. Хотя понятно, что то, как это происходило в Гааге, было бытовым явлением, а не сверхкосмической трагедией. Тем не менее, это давало представление о том, что такое освящение Даров.

Почти таким же значительным, как сам этот рассказ, мне показался ответ Владыки на письма, возражения и вопросы, которые посыпались на него после рассказа о Гааге. В той же беседе Владыка цитирует эти протесты. Люди говорили и писали: «Нет! Евхаристия – это радость, благодарение. Как Вы могли увидеть Голгофу в освящении Даров?» И Владыка отвечает, что это радость та самая, что радость Воскресения Христа, радость, которая вырастает из Голгофы.

И, описав все это, он переходит к основной теме, которой мы должны сегодня коснуться. Он говорит о том, что в Церкви Божественное и человеческое соединены нераздельно, и что она не просто богочеловеческое общество. Ведь мало ли что мы можем назвать обществом, сочетающим и то и другое. Мы можем сказать, что Церковь устроена как «Музыкальное общество» – один играет на фортепьяно, остальные слушают. Процент нашего участия может выглядеть, как соотношение качества в продуктах питания: паштет из рябчика с лошадью – один рябчик и одна лошадь... И так мы обычно и думаем: мы приходим в храм, ставим свечки, пишем записки, молимся о выздоровлении наших детей и так далее – это все наша лошадь; а в это время происходит освящение Даров… Владыка настаивает на другом: если бы дело обстояло так, Литургия не могла бы произойти. На самом деле, Бог и мы участвуем в равной степени. Это поражает…

Несколько лет тому назад мы вместе с большинством присутствующих думали о том, в чем же особенность учения Владыки. Я прихожу к выводу, что новизна этого учения проявляется в маленьких деталях. Владыка не заявляет: «Вот, все говорят – Церковь это Богочеловеческое общество, а я скажу: нет!» Он говорит: «И я скажу – Богочеловеческое общество». Но добавляет – «в равной мере Божественное и человеческое!» Владыка говорит о таком сочетании: в Церкви полностью присутствует Бог, вся полнота Святой Троицы присутствует в совершении Литургии, – мы знаем это из молитв Божественной литургии. В Церкви полностью присутствует один Человек – настолько святой и чистый, что оказался туда сразу допущен: это Матерь Божия. И в Церкви присутствует Один Персонаж, который полностью Бог и полностью Человек. Он связывает Творца и тварь таким образом, что оказывается возможна такая невероятная вещь, такое чудо как существование Богочеловеческого общества. Хотя теоретически это невозможно. Недаром «Поистине Богу ли жить на земле? – восклицает царь Соломон. – Небо и небо небес не вмещает Тебя, тем менее сей храм, который я построил» (3 Цар 8: 27). Как может человек сотрудничать с Богом? Но – благодаря существованию Христа это возможно. И это позволяет нам, как говорит Владыка, понять, что такое человек, к чему он призван. Выросший в собственную меру человек – это Иисус Христос. Он полный и первый член Церкви. И все люди призваны к тому, чтобы войти в Церковь в той же полноте.

Еще одна важная тема первой беседы, к которой Владыка не возвращается во второй – это тема двойной Пятидесятницы. Два образа Церкви рождаются при служении литургии: сошествие Святого Духа на всех, как оно описано в Евангелии от Иоанна в 20-й главе. Не кто-то в отдельности принял Святого Духа, но все ученики вместе (и даже отсутствовавший Фома так же) и – на каждого, что мы видим в 1-й главе Деяний, в описании разделяющихся языков огня. Мне кажется, что, говоря об этом, Владыка разрешает проблему, которая очень мучает прихожан. Может быть, она не так мучает людей, умеющих собраться общиной – хотелось бы их послушать. Прихожан, насколько я знаю, она мучает. Человек приходит на Литургию; мы говорим о нем: «слушает обедню», или «отстоял службу». Это конечно хорошо – его ушам хорошо, ногам хорошо, а все-таки в чем выразилось его участие? Что делал священник – сказать можно, а что делал мирянин? Я думаю, что эти два образа Церкви и показывают: то, что сошло на всех, объединяет всех, как в Евангелии от Иоанна, а то, что сошло на каждого, как мы знаем из Деяний, дает разные дары. Поэтому прихожанин не должен чувствовать себя низменным существом, если, отстаивая эту обедню, он молится о здоровье бабушки. Это то, что у него как у каждого, а у всех – одна на всех Литургия.

В беседе 2001 года в точности, как в 1967 г., прозвучало: совершает Литургию Совершитель Христос, и мы все для этого необходимы.

В беседе 2001 года Владыка более углубленно рассматривает аспект Даров. Для чего необходим дьякон? Он одновременно священнослужитель и мирянин. Он осуществляет эту эсхатологическую грань, он один из нас, но входит в алтарь. Для чего необходим священник? – он за Христа с нами. Для чего необходимы все мы? – Потому что дар нужно кому-то принять. Владыка говорит, что нужно слово нашей веры, нужна наша присяга, чтобы дар был принят. И тогда происходит усыновление, тогда мы становимся Телом Христовым.

А в беседе 1967 года он не уточняет разницы этих функций Литургии. Владыка заканчивает ее некоторым схождением к точке Встречи, с которой начинается 2-ая беседа. От Бога даруется нам Царство – мы отвечаем на это любовью, согласием, мы приходим поклониться. Из Евангелия идет к нам любовь, и мы стараемся найти себя в тексте Евангелия. В Литургии пребывает Троица, которая есть Любовь, и мы провозглашаем свою веру в Святую Троицу: поем, читаем Символ веры – это наша любовь. Наконец, любовь-дар – освящение Даров, принято нашей любовью-криком, потребностью, нуждой в этом. И таким образом, Литургия завершается (не буквально, но это как бы точка ее совершения) словами: «Святая – святым», это и означает, что Бог будет всё во всём. Это будущее пророчески уже наступило: «Святая – святым», Дар – освященным. Вот что, на мой взгляд, уже содержалось в 1-й беседе, то, что Владыка всю жизнь пытался внедрить в мир – это понимание Литургии.

К этому в беседе 2001года добавилось то, что открылось «пожилому священнику». Вы знаете, что в беседах Владыки часто появляется такой персонаж: молодой человек, молодой священник, пожилой священник... В этот раз мы услышали о пожилом священнике. Ему открылась материя этого мира, хлеб и вино, вещество, которое пророчески показывает, что произойдет в Царстве со всем веществом: это часть вещества есть авангард Царства Божия, как Церковь есть в целом его авангард. Все вещество преобразится, и материя Царства – это сверхкосмическое преображенное вещество. К этому пришла мысль Владыки, начав с утверждения Царства Любви как Царства других законов.

И самое последнее, что мне хочется на эту тему сказать, это то, что Владыка ставит вопрос: а как все-таки возможно на равных началах нам встретится? Да, это делает Христос. Как Он это делает? Что Он делает? Мне кажется, Владыка дает на это ответ в беседе о браке и о встрече: Христос встречает нас при помощи любви. Поэтому собственно вся беседа о Литургии есть беседа о любви. Нас, меня во всяком случае, нельзя сопоставить с Христом, Божьей Матерью, святыми, ангелами – теми, кто населяет Царство Божие. Я знаю, что ничто не может меня к ним приблизить. Слишком тяжки мои грехи, слишком велика моя некачественность, по сравнению с тем, что требуется. Однако при совершении Литургии я попадаю в Царство – даром, чудом, просто так. Как говорит Владыка, человека, который женится, спрашивают: «Ты зачем на ней женишься?» А он говорит: «Ах, она такая красавица!» Мы смотрим и видим, что у нее, как говорил Шергин в сказке о зеркальце «и борода рыжа». Однако жених видит верно, он видит не то, что мы. Он видит сияние славы, которая есть личность. Вот так, в этой любви Христовой, которая есть чистый дар, мы встречаемся, если мы этого хотим – больше ничего не нужно. Спасибо.

Светлана Михайловна Панич:

(Доклад и ответы на вопросы Светланы Михайловны Панич будут опубликованы позже -Прим. редактора)

Прот. Александр Борисов:

Мне кажется, что все, что Владыка говорил – глубоко верно, бесконечно важно, и я знаю по своему опыту (я служу 37 лет, из них священником 22 года), как парадоксальным образом, чем более ты понимаешь каким-то вчерашним днем, позавчерашним днем, что ты абсолютно недостоин служить Литургию, тем больше переживается радость встречи, которая тем не менее, несмотря на твое недостоинство, происходит. Это все глубоко верно.

Теперь я хотел бы сказать по поводу того, что Светлана Михайловна ответила на вопрос о достоинстве человека: мы стоим перед Богом в обнаженности… Это действительно парадоксально, но опыт священника такой: многих встречаешь и видишь, что действительно неважно: человек какую-то простую должность занимает или он доктор наук – грехи те же самые. И это абсолютно верно. Наверное, как раз то, что грехи те же самые, и показывает, что входящий в храм человек ученые степени как бы оставил за порогом. Наверное, это правильно.

Но я хотел сказать о другом: о чисто практическом аспекте вопроса, ответ на который желательно было бы получить из нашей сегодняшней встречи и последующей конференции. Я об этом уже говорил, но хотелось еще раз обратить на это внимание. То, что Владыка говорил – глубоко верно. Все это замечательно, но для людей, которые уже воцерковлены, которые уже переступили этот порог, которые уже ведут церковную жизнь. Но таких, я бы сказал, не абсолютное, но меньшинство в нашей пастве. А большинство – люди приходящие. Вот с этим проблема, потому что приходящих на самом деле гораздо больше, чем постоянно присутствующих. По пятницам у нас проводится вечером исповедь, и там всегда оказывается человек 10-15, которые пришли первый раз в жизни, и они не всегда приходят в наш храм второй раз. Это трудно, безумно трудно, и проблем, конечно, много.

Я хотел бы сказать о двух практических аспектах. Мы живем в переходный период: от синодально-бюрократического XIX века в церковной жизни, от запретительного периода советской жизни к нормальной жизни, поэтому существует многообразие суждений о том, «что можно – что нельзя», весь спектр подобных тем. Все крайности присутствуют, потому что люди приходят абсолютно разные, и, конечно, важно было бы услышать, что Владыка говорит по этому поводу. Может, он и не говорит об этом, поскольку вопросы эти возникают в именно нашем обществе, но они – постоянные и повседневные.

К примеру, прошу извинить за банальность: как часто можно причащаться? Этот вопрос часто приходится слышать, а мнения наших священников существуют разные. Какой должна быть степень готовности к причастию? Каждый ли раз исповедоваться перед причастием? Какие молитвенные правила нужно исполнять? и т.д. И наконец: что может быть безусловным препятствиям к участию в Евхаристии и причащении? Есть самые разные запреты: от невенчанного брака вполне благочестивой семьи, сочетавшейся в ЗАГСе лет 30-40-50 назад и до вопроса женских критических дней. Это все практические вопросы, с которыми мы с вами сталкиваемся каждый день. Не беда, что с этим сталкивается священник, он привыкает и может что-то сказать, ответить. Но с этим сталкиваются люди приходящие и в особенности – приходящие впервые. Ведь не все приходят в этот храм, приходят и в другой или в монастырь едут, а там такое говорят, что человек потом лет пять…

Ирина Кирилловна Соколова-Снегирь:

Я скажу не из текстов, а так как я была и в детском лагере, и вожатой в лагере, и в молодежной группе, эти же вопросы возникали и у нас. Во-первых, гендерный вопрос возник очень отчетливо, когда Англиканская церковь начала принимать женщин-священников. И Владыке задали вопрос: может ли женщина быть священником? Он сказал, в общем, что с его точки зрения, он не видит никакого препятствия, но что в Православной Церкви вряд ли в ближайшую тысячу лет это возможно, потому что традиция и пр.

По поводу вопросов, как часто причащаться, как часто исповедоваться Владыка разным людям говорил по-разному. Но общее было: лучше причащаться часто и исповедоваться достаточно часто, не обязательно каждый раз, когда причащаешься, потому что слишком часто может получиться впустую. Если получается каждый раз искренне исповедоваться, то нужно исповедоваться. Но исповедь должна быть, в первую очередь, искренней, а приходить для того, чтобы отметить галочку до причастия, лучше не надо. По поводу того, в какой ситуации допускать человека к причастию или нет, он нам отвечал следующим образом: если вы ко мне придете и скажете, что вы кого-то убили или сделали аборт, то вы не приходИте на причастие, вы еще долго не будете причащаться. Но если ко мне человек приходит впервые, если человек впервые пришел в Церковь и искренне раскаивается, то это – совершенно другой вопрос, и надо этого человека принимать как новорожденного.

Елена Львовна Майданович:

Я могу кое-что дополнить по поводу причастия. Владыка говорил: я причащаюсь каждый раз, когда служу Литургию, но если бы мог, то причащался бы в год раза четыре-пять. О прихожанах своих он говорил: я не призываю причащаться часто, но никому не отказываю, если человек чувствует, что ему это нужно. Что Владыка разделил исповедь и причастие — это всем известно. Он настаивал, что исповедь должна быть серьезная и личная, а не по списочку что-то там скажу-отмечу.

Какие вопросы еще были? О препятствиях. Смертные грехи, условно говоря. Если вы в ссоре с кем-то, конечно, нельзя причащаться. Невенчанный брак — не препятствие. Кстати, Владыка приводил правило, по-моему, Василия Великого, что если чета прожила в честном браке сколько-то лет… да, 7 лет, то по канонам Церкви она считается в законном браке, т.е. уже не встает вопрос о венчании и не венчании. Поскольку Владыка это допускал, он как-то раз сказал: «Зато у нас нет разводов». Спасибо…

Анна Ильинична Шмаина-Великанова:

Если позволите, я тоже дополню по каким-то личным общениям (а не только по текстам, к которым много раз возвращалась). О препятствиях. Что касается ветхозаветных соображений, что женщина не подходит и не касается, Владыка абсолютно не имел к этому никакого отношения, зная никак не хуже нас, а лучше, что правило это чисто ветхозаветное.

Что касается исповеди, я бы поставила акцент несколько иначе. Конечно, верно, что исповедь должна быть глубокой, и поэтому Владыка подчеркивал, что не должно быть формальной исповеди как «двери» к причастию. Но, мне помнится, он несколько раз говорил (это есть и в текстах): существенно, что это вообще разные Таинства. Иногда нужно несколько раз причаститься – это собственные его слова: не один раз, а несколько, чтобы найти в себе силы по-настоящему исповедоваться. Однажды мы говорили с ним о возможностях и тщете психологии. И Владыка привел такой пример: человек приходит к психоаналитику, и тот говорит: лягте на кушетку, вспомните, что с вами было, и тогда вы сможете это преодолеть. Если бы он мог – он не пришел бы... Если бы человек мог назвать свой грех, покаяться, он это бы сделал. Беда как раз в том, что он не может. И для этого нужен сначала дар любви, нужна Евхаристия, может быть много раз, прежде чем он исповедуется. Заостряя мысль Владыки, я бы сказала, что этот вопрос в каком-то смысле вообще внеположенный общецерковным проблемам, он личный. Одному нужно причащаться каждый день на этой неделе – и ни разу на следующей, а другому – наоборот. Дело абсолютно не в числе посещений храма в году. Можно исповедоваться, как мы знаем про многих святых, один раз за всю жизнь и больше никогда. Мария Египетская не говорила со священником ни разу – только перед Богом. А кому-то нужна эта поддержка, эта любовь, это общение – без этого он погибнет. Я помню психически больного человека, которого Владыка исцелил, не применяя никаких других средств, кроме причастия. Он приходил и причащался, и по истечении какого-то срока почти ежедневного (не ежедневного, потому что в лондонском соборе службы не ежедневные) причастия был уже здоров.

Поэтому, мне кажется, что Владыка не просто говорил с каждым человеком лично, без рецептов (мы с вами хорошо знаем, что всякий настоящий священник говорит каждому разно, а иначе он был бы юридический справочник, уголовный кодекс, а не священник). Дело не только в том, что каждому – разное, а что Владыка это вдохновение утверждал как принцип полной христианской свободы. Что же создавало послушание и благоговение в этом пространстве абсолютной свободы? Страх Божий. Тут ничего не нужно говорить. Кто решился бы подойти к нему на исповеди и сказать: я нагрубил в трамвае кондуктору, или еще какую-нибудь ерунду, кто осмелился бы солгать, видя это лицо?

Елена Юрьевна Садовникова:

Спасибо большое. Мне кажется, что после того, как была задана очень высокая планка Владыкой, который говорил о Божественном аспекте Церкви, все равно как-то остается на дне сознания вопрос: а мы? а что же мы должны делать для того, чтобы быть истинными членами Церкви: что-то делать или кем-то быть? Может быть, кто-то хочет сказать по этому поводу… Ирина?

Ирина Кирилловна Соколова-Снегирь:

Мне действительно как-то неудобно и страшно говорить после Анны Ильиничны, Светланы Михайловны, после Владыки, тем более. Все же я хочу говорить не по трудам, которые многие из вас знают больше и лучше, чем я, а как член Сурожской епархии, как участник детских лагерей, как вожатая детского лагеря. В молодости, особенно в подростковом возрасте, всем очень хочется делать, и мы все старались, будучи очень идеалистично настроенными детьми, как можно больше и действеннее делать. Я сама училась, в силу обстоятельств, в римско-католической школе. В школе я сталкивалась с римско-католическими орденами, довольно много о них знала и когда я пришла в лагерь, я задавала вопросы на эту тему. Например – как интересно: эти люди, и монахи, и монахини занимаются и образованием, и социальной поддержкой, и правами человека… На что я получила ответ: а у нас не так. Монашеская жизнь отдельна от мирской. Позже Владыка мне сказал, что если хочешь быть врачом, то, пожалуйста, учись, но причем тут монашеская жизнь? У врача нет времени молится, а у монаха нет времени ни на что другое.

Позиция такая распространялась и на более широкие вопросы. Когда молодежная группа при епархии собирала деньги на паломничество, Владыка это приветствовал, разрешал нам продавать печенье, варенье после службы, собирать деньги и вообще всячески мучить прихожан, чтобы они нас поддержали, чтобы это не был чисто вклад наших родителей, а мы сами как-то собирали деньги. Но когда мы загорелись идеей посещать пожилых прихожан, им как-то помогать, то мы получили другой ответ, а именно: если вас приглашают, пожалуйста, идите, если видите, что нужна помощь, то помогайте по мере возможности незаметно. Но не забывайте, что вы в гостях и что вы вовсе не отряд доброделателей.

В епархии были общественные мероприятия. Был Рождественский базар, было Епархиальное Собрание, был детский лагерь. Но социальной деятельности как таковой почти не было. Когда было стихийное бедствие – помню землетрясение в Армении – Владыка разрешал собирать средства, но собирала не церковь, собирали представители Красного Креста, представители организации Save the Children, другие благотворительные организации. Очень часто эти же люди были прихожанами, но их деятельность как представителей благотворительных организаций было частью светской жизни, и им позволяли это внести в храм иногда, а не как постоянное явление. Когда же возникали социальные вопросы внутри прихода, в основном, это решалось не организационно, не обращением в какую-то приходскую организацию, приходской совет. Скорее, если человеку нужна была юридическая помощь, то священник направлял его к тому из прихожан, кто юрист; если кому-то нужна была просто физическая помощь – человека привезти в храм, то обращались к тому, кто ехал мимо. А какого-то коллективного действия не было. Я пытаюсь сказать (боюсь, что очень коряво у меня получается), что Церковь была для молитвы, для Бога, для встречи времени и вечности. Социальная, политическая, творческая, гуманитарная деятельность – это было личное дело каждого. И если мы видели, что это дело наше, мы должны были это делать с Божьей помощью, но не как церковный коллектив, а как отдельные люди. Но в храм мы должны были приходить смиренно, оставлять мирскую суету за дверью, и в Церкви, в первую очередь, мы должны были именно быть, а совсем не действовать.

Вопрос:

Скажите пожалуйста, вы ощущаете связь с Владыкой Антонием в своей жизни после его ухода?

Ирина Кирилловна Соколова Снегирь:

Да.

Вопрос:

Не могли бы Вы привести какие-нибудь примеры, если возможно, конечно.

Ирина Кирилловна Соколова Снегирь:

Это как бы постоянное явление. Например, когда я прихожу в церковь. В той церкви, в которую я хожу, только общая исповедь, отдельной исповеди нет – и я, приходя на общую исповедь, исповедуюсь у Владыки. Кроме этого, Владыка очень много настолько важного говорил, что это во всей жизни – начиная с вождения машины и воспитания детей, и заканчивая духовной, молитвенной жизнью.

Протоиерей Александр Борисов:

У меня такой вопрос: в Англии, в то время, когда Владыка там служил, жил, социальная работа была очень налажена. В Москве, мы знаем, это совсем не так. Как Вы думаете: если бы Владыка был здесь, он так же относился бы к социальной работе прихода или иначе?

Ирина Кирилловна Соколова-Снегирь:

Я думаю, что он значительно больше разрешал бы приходу пользоваться помещением церкви. Но, я думаю все же, что это – дело прихода, дело людей в своей светской жизни, а не прямое дело Церкви.

Светлана Михайловна Панич:

Я бы хотела кое-что уточнить, потому что здесь может возникнуть некое дуалистическое противоречие. А именно: в церковь мы идем для того, чтобы молиться, чтобы быть с Богом, а все, что относится к нашему бытию с ближним, как называла это мать Мария Скобцова, это наша светская жизнь. Но мне кажется, из того, что говорила Ирина Кирилловна и о чем пишет Владыка, такого дуализма не следует. А следует другое. Потому что, когда я выхожу из церкви после Литургии и иду что-то делать, я делаю это, прежде всего, как человек, получивший несказанный дар милости. Я делаю что-то не потому, что таков мой христианский долг (я про долг ничего не знаю), но потому, что мне дали гораздо больше, чем есть у меня. И я иду этим делиться. У меня нет обязанности. Беда многих наших христианских организаций в том, что это – действительно общество добродетели, объединение людей, очень гордящихся своим долгом и тем, как они долг этот исполняют. И получается, что это как бы от скудости. Модель, которую предлагает Владыка, коренится не в том, что мы ничего не делаем вовне, но в том, прежде всего, что мы получили огромный дар, в том, что мы вместе делаем на Литургии – принимаем, получаем и потом – от полноты – делимся, каждый как может: как врач, но не как христианский врач, как учитель, но не как христианский учитель, а как человек, получивший очень много.

Анна Ильинична Шмаина-Великанова:

Мне хотелось бы вспомнить те слова матери Марии, которые мы уже как-то обсуждали, что мы не можем дать кусок хлеба, если мы не увидим в просящем человека, а в пределе – Христа. Поэтому в каком-то смысле постановка вопроса мне представляется не совсем точной. Мне кажется, что Владыка считал неправильной саму эту постановку вопроса: «что можно и что нельзя?» А не «можно ли часто причащаться или надо редко причащаться». В Церкви нет инстанции (за исключением давно не собиравшихся Вселенских Соборов), которая определяет это. И точно так же в Церкви нет инстанции, которая определяет, какое действие церковное, а какое – не церковное. В этом смысле может быть абсолютно церковным действием кормление супом и абсолютно не церковным – служение новогоднего молебна. Это зависит от того, есть в данный момент состояние Церкви среди тех, кто это делает, или его нет, и как оно создано.

К этим теоретическим положениям, я бы хотела присоединить одно личное предположение. Да, Владыка так говорил, и я тоже это слышала. Отчасти, мне кажется, это происходило от того, чему скорбное свидетельство – история Сурожской епархии. Владыка думал о людях, как подобает святому, а именно: он всегда склонен был видеть в человеке только хорошее, причем это замечательно уживалось с прозорливостью. Когда человек его спрашивал о чем-то, что касалось его, этого человека, жизни, Владыка догадывался. Зато не было большего несчастья, чем взять его рекомендательное письмо и куда-то ехать. О человеке, к которому мы таким образом однажды поехали (что послужило причиной больших моих несчастий) он говорил очень хорошо. А приехав к этому человеку, я узнала, что тот считает Владыку советским шпионом. И преодолев две страны, мне пришлось встать и уйти из того места, куда Владыка послал меня устраиваться на работу. Почему я об этом говорю? Потому что возможно эти инструкции Владыки, скажем: приходите, когда вас позовут, – исходили из убеждения, что мы так внимательны, что сами очень хорошо знаем, кому мы нужны, кому мы в данный момент должны позвонить и как ему помочь.

Сошлюсь на пример, о котором, может быть, уже рассказывала. Владыка был убежден, что мы, приезжая, останавливаемся в каких-то семьях. Между тем, нас взяли на ночлег один раз, и взял человек, который был в этом храме впервые – грек-киприот. Ни один из постоянных прихожан, с которыми Владыка нас познакомил, ни разу не поинтересовался, где мы, с беспомощным больным человеком на руках, ночуем. Когда Владыка об этом совершенно случайно узнал (он, в виде исключения, хотел, чтобы мы задержались в Лондоне, а я сказала, что это невозможно, потому что мы уже два дня на вокзале, и нам нельзя больше ночевать там, нас арестуют, как уже бывало), он произнес на воскресной литургии грозную проповедь, она опубликована, начинается со слова «Уйди!» Она описывает, как выгоняли из домов и гостиниц Вифлеема... Владыка сказал в этой проповеди о том, что и сейчас никто не зовет к себе тех, кому негде ночевать. И нас позвали. Но для этого потребовалось, чтобы это социальное действие Церкви осуществил сам Владыка. Что он до этого думал? Вероятно, он думал, что приход – большая семья и что ни один человек не уйдет не накормленным, не уложенным спать. К сожалению, это было не так. Поэтому вопрос этот мне представляется необыкновенно сложным. «Быть» очень часто включает «действовать», а «действовать» – «быть». И иногда эти две стороны нашей экзистенции совсем нельзя разделить. Если ближний попал в чрезвычайно сложное положение, а я молюсь, возникает вопрос о качестве моей молитвы. Однако если я произношу протестантский стих «ужель на ложе из цветов я буду вознесен, когда по морю крови плыть мой ближний обречен» (помните, его заставляли петь Тома Сойера) всякий раз, когда мне представляется возможность порадоваться, это тоже не выход. Иногда отлично можно возноситься в блаженство, когда ближний плывет по морю скорби, а иногда абсолютно невозможно. Пытаясь применить те слова, которые Владыка говорил, и ту его линию поведения, которую Вы описывали, я бы сказала: это борьба с коротким замыканием в мозгу христианина и его совести. Это все тот же призыв Владыки ко всем нам: быть свободным, то есть никогда не решать заранее. В каком-то случае бытие Церкви означает устроить в ней базар (мы знаем, как это бывало), а иногда это значит: изгнать торгующих из храма. И это бывало.

Елена Юрьевна Садовникова:

На самом деле очень нужно слышать, что позиция Владыки не всегда вызывает одобрение. Когда мы собираемся, говорим, слушаем и «всегда согласны» – это ужасно. Я помню, как-то была епархиальная конференция, и после докладов, Владыка вышел и спросил наше мнение о некоем докладчике. И у меня вырвалось: «Мне его доклад не понравился». Владыка спросил: «Почему?» И я ответила: «Потому что я со всем согласна». И Владыке это замечание ужасно понравилось. Он рассмеялся и сказал: «Да! Вот со мной обычно никто не согласен!» И мне кажется, что прозвучавшее выступление Анны Ильиничны – призыв к диалогу и обсуждению, и начало очень интересной темы, очень глубокой темы, которой мы хотели посвятить следующий семинар: «Делать или быть. И что все-таки должна Церковь делать, если должна?»

Елена Львовна Майданович:

Почти все уже сказано, но можно напомнить несколько моментов о «быть или делать». Во-первых, прекрасный текст митрополита Антония «Созерцание и делание», где он показывает, что нет никакого противоречия, что это должно быть единым, так сказать. Когда мы готовили семинар, какая-то мысль у меня вырвалась, и Елена Юрьевна хотела, наверное, чтобы я ее тут озвучила, хотя это больше относится уже к следующей нашей встрече. Мысль была: если помните, рассказ у Владыки, как его прихожанин тяжело заболел, попал в больницу, Владыка его навещал, и тот жаловался: «Как обидно, еще столько дел, а я вот лежу и даже не знаю, когда отсюда выйду». И Владыка ему ответил: «А вы учитесь не делать, а быть». — Как это? И Владыка учил его быть через покаяние и через изживание всего того дурного, что, может быть, накопилось за годы. И мне показалось, что этот призыв «быть, а не делать», можно обратить ко всей Церкви. Конечно, это не относится к главному делу Церкви, а именно Литургии. Но ко всем другим проявлениям, мне все-таки кажется, что Церковь должна быть явлением присутствия Христа в мире, и поэтому каждый из нас должен быть – а быть можно только в единстве со Христом, поскольку в Нем источник всякого бытия. И в каждый момент быть собой и тогда не требуется определять заранее, «можно» или «не можно», делать или не делать, как поступать. В этот момент, сегодня, я должна выйти из храма и пойти к старушке. А завтра — нет. Завтра я должна быть собой, присутствуя на многочасовой службе, или что-то другое. Это требует трезвости, внимания к голосу Божию и наверное поиска того самого единства созерцания и деятельности, чтобы не было разделения.

Аврил Пайман:

Я бы хотела вернуться к Владыке и немножко сказать в поддержку дочери, которая ответила на все же метафизический вопрос. Может быть, и невозможно ответить на вопрос, как Владыка поступил, если бы сейчас служил в Русской Церкви. Но надо вспомнить то, что здесь, может быть, не представляют себе: насколько нищенской была эмигрантская Церковь. Сам Владыка жил на совершенно минимальной зарплате, притом, он ездил по стране, он принимал людей, он был очень активен, он откликался на приглашения, а не то что сидел в своей келье и никуда не ходил. А когда пришлось купить Собор, он должен был принять благодеяние страны, в которой он находился – неправославной страны, англиканской страны. В Англии свои бедные тоже есть, но в каждой избушке свои игрушки. Если бы он был дома в Англиканской Церкви, в Церкви сравнительно материально благополучной, – его положение было бы иным. Кто из нас знает, как бы он реагировал и что бы он предпринял? Он делал то, что возможно, он был отзывчив и внимателен к другим людям, он просто никогда не был в положении широко организовать благотворительность. Он помогал другим людям и поощрял помощь, чтобы мы друг другу помогали. Невозможно сказать, что было бы, если бы…

Вопрос из зала:

Мы часто задаем вопросы священнику. Для нас священник является авторитетом. А для Владыки Антония кто был авторитетом?

 

Прот. Александр Борисов:

Дорогой брат, надо прислушиваться, действительно надо прислушиваться, что тебе подскажет Господь. У меня немало было моментов в жизни, когда я понимал: да, надо пойти и сделать то, о чем тебя просят непременно, даже никаких сомнений не должно быть. А в какие-то моменты можно отказать, потому что понимаешь, что не та ситуация. Может, я ошибался, не утверждаю… Высший авторитет для нас – это Евангелие, но не формально, а, читая и находясь в его русле, прислушиваться и поступать соответственно. Понимаете, христианство в том и состоит, что здесь нет рецептов. Здесь есть принципы, есть откровения, есть любовь, которая нам явилась, а вот расписать, что и когда мы должны делать – этого нет.

 

Вопрос из зала:

Что всегда меня поражало: люди ходят в церковь, молятся, но никакая аура, никакая намоленная атмосфера не помогает этим людям перестать быть Бог знает кем: маньяками, пьяницами, людьми, избивающими жен тайно и т.д. Как это все понимать? Как это сопоставить со всем тем, о чем вы здесь говорите?

 

Елена Юрьевна Садовникова:

Очень интересный вопрос, но из-за нехватки времени мы вынуждены перенести его на следующий семинар.

 

Редакторы: Светлана Альбертовна Домбровская, Елена Львовна Майданович