|
В
позапрошлый раз как я присутствовала на семинаре памяти
Владыки Антония, нас спросили из аудитории: "Откуда
он? Кто для него были авторитетами, кого он почитал?" Я не
сумела ответить, да никто из нас тогда не отвечал.
С тех пор я и другие много работали над
этим вопросом. Вышла
замечательная книга, которая второй год уже продается здесь
на наших собраниях, о
духовнике Владыки Антония Архимандрите Афанасии (Нечаеве). В
киевском издательстве "Дух и
литера" вышла, правда
раньше, в 2002 году, работа
на французском языке Антония
Аржаковского "Поколение религиозных мыслителей русской
эмиграции" — o Бердяевском журнале "Путь", который выходил в
Париже с 1925 до 1940 года.
В связи с близкими отношениями между
Владыкой Антонием и семьей Лосских, Владимира и Николая, я отыскала материалы о Фотиевском
братстве, которое, как и
молодой тогда еще Андрей
Блум, сохранило верность Московской Патриархии в 1931
году, когда многие ушли под омофор Вселенского Патриарха
вместе с освобожденным от должности Экзарха Митрополитом
Евлогием. Братство и отец Афанасий меня навели на
франкоязычный приход в Париже
в часть иконы Богородицы Всех
скорбящих Радость и святой Женевьевы, на отца Льва
Жиллэ, перешедшего в Православие образованного французского монаха-бенедиктинца, пастыря
этого прихода, в котором Андрей Блум, по благословению
Афанасия, принимал активное участие с 1936 года до
начала войны. К тому же я проследила
по разным материалам, включая
интервью с некоторыми друзьями юности Владыки, как
протекла его жизнь в Церкви и в
миру после знаменательной
его встречи с Христом, о
которой мы все здесь, вероятно, слышали или читали. С тех
пор мне пришлось подумать и поработать над этими вопросами.
Вот и хочется с вами поделиться
некоторыми итогами
исследования, в течение которого мне поставляли бесценные
материалы члены Фонда Елена
Садовникова и Елена и Татьяна
Майданович, без которых я бы и не принялась за эту работу.
Итак… Все здесь знают о встрече Владыки в
14 лет с воскресшим, живым Христом. После этой
встречи школьник Андрей
Блум проникся пламенным желанием поделиться с другими своей
радостью, чтобы все почувствовали себя любимыми,
искупленными, призванными, как и он, желанием служить и любить живого Христа,
построить Царство Небесное «на земле яко и на небеси». И так он пустился убеждать людей — в
транспорте, на школьной
скамейке — а первые попытки,
сам признался, «часто бывали недостойными».
Мальчик осознал, что для того,
чтобы служить Христу, нужна тренировка — не
менее, чем она нужна
спортсмену, музыканту или
солдату. Начал регулярно ходить в церковь,
прислуживать. В 1930 г. митрополит
Евлогий (Георгиевский) посвятил юношу в стихарь.
Год спустя случилось несчастье. Евлогия,
поставленного в 1923 г. представителем Патриарха Тихона в
Западной Европе, лишили должности Экзарха за то, что он
принял участие в молебне
в Англии за
преследуемых христиан в
Советском Союзе. Местоблюстителю Патриарха в Москве,
Митрополиту Сергию это участие
очевидно показалось
чреватым грозными последствиями для Православной
Церкви на родине, где и так еле терпели существование
Московской Патриархии. А большинство прихожан Евлогия
возмутились Декларацией лояльности советскому правительству,
из-за которой Синодальная Русская Церковь, так называемые
Карловчане, окончательно порвали с Московской Церковью в 1928 г., но осталось
лояльным из патриотизма, да и из любви к Евлогию. К
недоверию, порожденному Декларацией «лояльности»,
теперь прибавилась обида за любимого пастыря, и множество
прихожан потянулись за Евлогием, когда тот, с тяжелым
сердцем, попросился не к Карловчанам, а под омофор
Вселенского Патриарха. Он вернулся к Матери-Церкви после
войны. Но теперь, в 1931 г., все же нашлись люди, во главе с
епископом Вениамином,
которые не хотели, как потом скажет Митрополит Антоний,
«уйти с поля боя» и отречься от
Русской Церкви на родине. Среди них была группа
высокообразованных людей, именующихся «Фотиевское
братство», парадоксально сочетавших лояльность к страдающей
Матери-Церкви в России с открытостью к западной культуре и
со стремлением возродить на Западе пафос ранней
неразделенной Церкви. Они считали, что «при
мудром руководстве русская
эмиграция вполне могла остаться верной родной Церкви
и не поддаваться воздействию советских властей», и
осуществляли это убеждение на практике. Что касается Андрея
Блума, он всю жизнь придерживался того, что в изгнании оставаться
верным Русской Церкви
означало быть «свободным
голосом» не только Ее, но и «русской нашей Родины».
Естественно, осиротевшему русскому
патриаршему приходу — при
крайнем безденежье — в
Париже нужен был храм.
Они сделали подземную церковь под развалившимся гаражом на
rue Petel, и приспособили первый этаж под кельи для
духовенства. Незаурядные эмигрантские иконописцы — инок Григорий Круг и Л.А.
Успенский — принялись за
убранство нового храма Трех
Святителей и создали сияющую
традиционной красотой небольшую церковь, чем-то напоминающую
катакомбы. Первое время настоятелем там был Владыка
Вениамин, но когда его назначили в Америку, заменил его
совершенно незаурядный среди белой эмиграции, высокий,
широкоплечий, простой и очень русский иеромонах с
Валаамского монастыря, архимандрит Афанасий (Нечаев).
Вскоре после его приезда (он служил
раньше на юге Франции) случилось так, что Андрей задержался
и пришел только к концу службы. Поднимаясь по лестнице ему
навстречу, шел Афанасий с лицом, еще озаренным только что
совершенной службой. Потом, уже будучи епископом, он
вспоминает: «Я тогда увидел человека, каким его описывает
старое монашеское присловье: есть такое слово, что никто не
в силах отречься от себя,
отвернуться от всего мира
и последовать за Христом, если
не увидит на лице хотя бы одного-единственного человека
сияние славы Божией, сияние вечной жизни <…>. Это видение
было настолько убедительным, настолько несомненным, что я,
не зная, с кем имею дело, к нему подошел и сказал: «будьте
мне духовником!». И так завязалась приблизительно на
пятнадцать лет — встреча».
Афанасий был сыном сельского священника.
Он потерял веру в Бога в жесткой и бездушной атмосфере
семинарии и, вместе со старшим братом, стал просветителем
простонародья, учил и учился на вечерних курсах, днем
работал на железной дороге и везде, где еще можно было
заработать на поддержку рано овдовевшей матери и четырех
меньших братьев и сестер. По освоенному с детства доброму и
мягкому нраву, ни тот ни другой брат революционерами не
стал, хотя разделили с ними пафос «весь
мир построить заново».
Афанасий, однако, по прошествии нескольких лет, убедился,
что ни человека, ни общества, без Бога не переделаешь, но
все же церковная религия ему показалась уходом от
«настоящего мира», утешением для суеверных старух… не для
образованного человека, который печется о благе народном.
Помогли ему побороть эти сомнения разные встречи: с книгой
американского мыслителя Вильяма Джеймса, с офицером
Армии Спасения и с
другом по семинарии, как и он, разуверившимся, но потом
пришедшим ко Христу после тяжкой болезни. Книга, писал он,
показала ему закономерность веры в Бога и непротиворечие
этой веры «науке и разуму вообще». Армия спасения, о встрече
с которой упоминают двое из его духовных детей, Владыка
Антоний и монахиня Геновефа, служила ему примером деятельно
участвующего в многострадальном мире христианства, сочетания
практического с духовным, а общение с другом просто тронуло
его сердце.
Афанасий записался вечерником в народную
православную академию и усиленно работал над собою, стараясь
исправиться морально, чтобы познать Бога, но в познании
этом, как ему казалось, мало успевал. Во время гражданской
войны он из русской Карелии перешел
через границу в Финляндию, а
там, сидя в карантине, встретил двух монахов с Валаама,
которые его пригласили в свой монастырь. Они ему
понравились, но тогда он
еще был целиком поглощен своей миссионерской деятельностью.
Он выучил шведский язык и
продолжал по-прежнему учить и проповедовать. Попал он на
Валаам в поисках духовного обновления только через два с
лишним года, и после длительного пребывания на чужбине,
почувствовал, что пришел домой. Мягкая ласковость монахов
его поразила после «гранитности» и «законничества» финского
протестантского духа, так же как и красота сказочного
монастыря и природы: «Священная вещь есть нация и несчастен
тот, кто духовно отрывается от нее, не прилепившись к иной».
Он стал отстаивать все службы, начиная с
полтретьего утра, восемь часов в день, потом работал (рубил
лес, пилил дрова, работал на молотилке). И не уехал бы… но
финны не разрешали иностранцам жить в приграничных районах —
разве монахам, а он еще не был
готов на этот решительный шаг. Валаам, однако, не давал ему
покоя, и он туда вернулся, выхлопотав вид на жительство, уже
послушником — туда, где
уже начал понимать, что надежда «исправиться и потом прийти
к Богу уже не как
грешник, а как праведник, совершенно
напрасна», а что
основание всякого стяжания Святого Духа — это
Христос, Его искупительная
жертва и дарованное прощение «по милости Божией, не ради
собственных заслуг. Ему было тогда лет сорок. Радость
возвращения на Валаам омрачилась лишь памятью о матери,
которую он оставил в «далекой Росии», которой обещал «не
оставлять никогда, упокоить ее
старость. «Осознать, что
он лишает самого дорогого человека поддержки любимого сына
— была единственная, но
страшная жертва, принесенная мною Христу» — жертва,
согласие на которую Афанасий
потом потребует от своего духовного сына Андрея до того, как
его постричь в монахи с именем Антоний. Афанасий же был
несказанно счастлив на Валааме, посещал там отшельников и
схимников и, услышав от одного из них, что «монах —
это воздыхающий за весь мир»,
понял, что молитва и деятельная помощь —
это лишь разновидности любви, и
что «надо сначала пройти долгий искус послушания, труда и
работы, а уже потом открывается тебе область молитвы
беспрепятственной».
А все же
тянуло его к людям и к
интеллектуальной работе, хотя одновременно и знал, что лучше
монастыря он в мире не увидит. Разрешилось сомнение, когда
начальство монастыря по своей инициативе благословило его
уехать в Париж учиться в Институте св. Сергия богословским
наукам. Ехал он, по-видимому, уже рясофором, но принял
мантию и стал иеромонахом уже в Институте от Митрополита
Евлогия. «Меня поразило, — вспоминает
вместе с ним учившийся прот.
Борис Старк, — как он
держался в новом сане. Как будто всю жизнь был священником».
В далекой Франции сын деревенского попа,
прошедший искус безбожия, потом безрадостную долю
миссионера, не познавшего Бога, потом духовное произрастание
в тиши Валаама, нашел желанное сочетание молитвенной и
пастырской жизни, и к нему, как он когда-то маленьким
мальчиком и мечтал, потянулись ученики.
У Андрея Блума в 17 лет тоже была мечта
стать подвижником, монахом-пустынником, но не хватило
средств доехать до ближайшей пустыни, да его с нансеновским
паспортом туда бы и не пустили. Православного монастыря не
было тогда во Франции. Был Богословский Институт св. Сергия,
но там ему посоветовали вернуться через 20 лет! К тому же
обязывала ответственность за мать и бабушку. Окончив школу в
17 лет с бакалавриатом по философии (любимыми предметами
были латынь и архитектура), он даже задумывал пойти
прямо-таки чернорабочим без
дальнейшей квалификации, но отец его остановил. Надо будет,
согласился он, конечно, обеспечить старость матери, но она
пока обходится, и сыну надо реализовать свой потенциал. Если
ему так хочется служить Богу и людям, почему бы не учиться
на врача? Исцелять пока тела, если не души людей, и
заодно заручиться профессией и
солидным в будущем заработком? Афанасий его
благословил переквалифицироваться: три года учиться на
специальном курсе при Сорбонне по естественным наукам, потом
пять лет на медицинском факультете — 8 лет учебы, во время
которых он будет подрабатывать
уроками и находиться в послушании у Афанасия.
Тот предупредительно, но и требовательно
с ним обошелся. После первой исповеди не наложил епитимии,
не приказал отречься от всего мирского и жить в покаянии,
как ожидал молодой человек, а советовал взяться постепенно
за многочисленные грехи, и попробовать от них отрешиться по
одному. Позднее, увидев, что юноша физически «доходит» от
усилия придерживаться уставного режима молитвы вне
налаженных монастырских порядков и разрывается между семьей,
университетом и уроками, Афанасий посоветовал утром и
вечером творить пять поклонов, предавая себя Богу и молитвам
любящих его и, доверившись Создателю, переходить к своим
повседневным делам или ложиться спать с легким сердцем:
«подумай о Боге, как Он нас любит, — предавайся
Его любви. А на себя не
надейся». «Бес, —
писал Афанасий, —
особенно опасен, когда подходит
в образе доброго гения с добрыми советами. Особенно любит
подсказывать монахам непосильные подвиги».
А молодой послушник без монастыря так и
жаждал подвига. «Как прекрасно, — сказал
ему отец, когда только что
вступил на медицинский факультет, — быть
врачом и христианином». «Может
оно и так, — ответил
Андрей с горечью, — но я
бы лучше хотел быть последним послушником в самом захудалом
монастыре».
Тем не менее, естественные науки ему
нравились, возбуждая в душе изумление перед красотою и
многосложностью Божиего мира и перед умом человеческим,
которому дано расшифровать тайны природы. Он не переживал
никакого конфликта между учебой и стремлением к
Богопознанию, которым был весь охвачен. Разве что и то и
другое требовало времени. Нравилась и деятельность врачебная
и хирургическая, возможность действенно помочь людям,
доверие пациентов, человеческий контакт. Одновременно ему
было ясно, хотя бы на примере духовника, что истинный монах
— это тот, для которого мир
продолжает быть, «как и для Самого Бога, бесконечно дорогим,
бесконечно значительным», но который сумел от мира и от себя
отречься для того, чтобы «состраданием и таинственным
молитвенным участием <…> с ним разделить его трагическую
судьбу и внести в него ту молитву, ту чистоту ума и сердца,
ту беспредельную совершенную верность и преданность Христу и
Богу, которых не хватает в нем».
Именно в силу такого сострадания миру
стал для него образцом другой простой русский монах, святой
Силуан Афонский, о подвижнической жизни которого в Париже
могли ему рассказать русские монахи с Афона во главе с отцом
Софронием.
Между тем,
отец Афанасий помог будущему Митрополиту пройти многотрудный
и сложный путь врача в тайном постриге не столько
поучениями, как любовью. «Говорил он вообще мало, —
вспоминает Владыка, —
разговаривал — да, но не
изрекал ничего. Только можно было у него научиться радости,
и сиянию веры, и громадной глубине любви,
просто глядя ему в лицо».
«Одной из
трудностей в отношениях с ним для многих, вероятно, было то,
что он не требовал ничего, он просто ставил тебя перед
вещами, как они есть — и
поступай! <…> делай все, что можешь, не ожидая от себя
большего; изо всех сил, если хочешь, но не сверх сил
<…> В этом, мне кажется, и
состоит самая большая трудность, и в этом же разница между
законом и благодатью: как бы не труден закон, ты всегда
можешь надеяться его исполнить — в
законе есть граница. А в любви
нет границы <…> Он
больно не ломал, но он тебе никогда не дал бы устроиться в
какой-то системе… «Нет, тут не в правиле дело, — а
где твое сердце?»
Только один раз Афанасий проявил крайнюю
требовательность: Приведу этот случай словами самого
Владыки:
«О тайном
постриге сначала была моя идея, потому что я себе не
представлял, как я могу постричься и продолжать работать. Но
он от этого наотрез отказался на основании, что это значит,
что я хочу и пострига, и своего удобства. А когда я уже
сломился, ему сказал: «Делайте, что хотите со мной, —
и ожидал, что вот будет явный
постриг и, скажем, житье у него на полу, тогда он мне этот
самый тайный постриг и вернул. У него радикальность была
очень большая, такая абсолютность: никаких сделок. С
Богом в сделки не входят; если Он тебя призвал, ты отвечай:
«Да!» — а Его дело знать, что
Он дальше будет делать. Как с жертвой Исаака: Его дело
козлище предоставить, нечего тебе ходить на базар покупать
козленка про запас.
И на самом деле, не ломал Афанасий, а
освобождал: освобождал терпеливо и любяще от греха, как и от
горделивой добродеятельности, от суеты и от страха, от себя…
в конечном итоге и от послушания («Какое тебе правило, ты
теперь монах, молись все время»). И ученик стал похожим на
учителя: духовно свободен, силен, несуетлив — чистое окно, через которое другие
могли увидеть Тихий Свет, Самого Христа. После
кончины Афанасия в том же 1943 году, как он от него принял
постриг, Антоний видел вещий сон о том, что фактом смерти не
прекращаются их отношения, и не искал больше постоянного
духовника, доверяясь Богу.
Но пока Андрей Блум еще учился на
медицинском факультете Сорбонны в 1936 году, Афанасий дал
ему направление, которое иначе, но почти в той же мере
определило его путь, на этот раз не столько как личности, а
как православного иерея и церковного деятеля двадцатого
века. Валаамский монах направил его из любимого храма Трех
Святителей на выручку
немногочисленного франкоязычного прихода Матери Божией Всех
скорбящих Радость и святой Женевьевы. Казалось, что девятнадцатилетний
юноша с французским
образованием, но сохранивший
русский язык и культуру может послужить звеном между
Патриаршей Церковью и отчуждавшимся от родного языка и
наследства вторым поколением эмигрантов, да и с перешедшими
в Православие французами, для которых в
середине двадцатых годов с
благословения еще Митрополита Евлогия был создан
небольшой приход. Созданию его активно содействовали члены
братства Святого Фотия, молодых интеллигентов, убежденно
православных, но открытых и западной традиции и современному
строю души Европы, мечтающих об обновлении Западного
Христианства от соприкосновения с обездоленной, очищенной
страданием Русской Церковью в тех странах, куда переселилась
эмиграция — «не в
изгнании», как писал Бердяев, «а в послании». Отрешившись от
помех государственности и национализма, русская православная
молодежь задумала посеять и вырасти на французской почве
свое, местное Православие. Среди них числились Павел
Евдокимов, Надежда Городецкая, супруги Зерновы (Николай и
Милица), братья Евграф и Максим Ковалевские и Владимир с
Магдалиной Лосские. Сын Владимира Лосского,
Николай, младший друг Владыки
Антония, утверждает, что сам будущий Владыка членом
Фотиевского братства не был, может быть по молодости,
но многие из этих людей были и остались ему близки. И вот с
этими энтузиастами вскоре встретился образованный
иеромонах-бенедиктинец отец Лев Жиллэ, которого Владыка
Евлогий принял в евхаристическое общение с Православной
Церковью в 1928 г. и назначил настоятелем французского
прихода. Отец Лев полюбил этих молодых русских, которые
всячески содействовали приходу. Он писал брату: «Великая
притягательность этого религиозного движения состоит в том,
что в нем нет ничего формального или условного, все там
свежее и непосредственное, как в деревьях поднимающийся сок.
Русские молодые люди в Париже помогают мне понять, как
зарождалась Церковь в Иерусалиме как это описывается в Книге
Деяний».
Если идеалы Фотиевого братства были основополагающими
для франкоязычного прихода, то отец Лев пествовал и
отчетливо выразил свое убеждение в кафоличности, во вселенскости того
Православия, к которому сам не столько перешел, как
вернулся. В январском номере приходского
бюллетеня за 1929 годa
Лев Жилле сформулировал
направление своего прихода:
«Вначале
наше сообщество планировалось
для окормления тех русских эмигрантов, которые стали
французами по языку и по гражданству. Нам так же нужно
духовно заботиться о тех немногих французах, кто исповедует
Православие, будь это в результате брачных союзов с русскими
или же по свободному выбору. Таким образом зародился наш
приход. Он не состоит неотъемлемой частью русской Церкви.
Правда, мы сейчас под юрисдикцией Митрополита Русской
Православной Церкви в Западной Европе и канонически от него
зависим. Однако, если и зависим от Митрополита Евлогия, это
не потому, что он стоит во главе Русской Православной Церкви
в Западной Европе (следуя за канонами), а потому, что он
ближайший Епископ нашему младенческому приходу. Возможно,
даже естественно, что французское Православие, когда
вырастет до определенного уровня развития, станет
автономным. И, поскольку Православие по сути своей не
византийское и не славянское, а Вселенское, надлежит
западному Православию создать вид православия, которое
принадлежит Западу и которое, путем возвращения к местным
корням, могло бы существенно кое в чем отличиться от
Восточного.
Мы не занимаемся прозелитизмом. Мы
уважаем наших братьев во Христе. Далеко
от того, чтобы мечтать о
сражении или о соревновании, мы молимся о
сотрудничестве, где это только возможно. Нам прискорбно
настоящее нарушение христианского единства и мы просим у
Бога вскоре восстановить его.
Мы связаны с древней «православной»
традицией во Франции, в той «христианнейшей Франции» того
времени, когда еще не произошел раскол между Востоком и
Западом. Святой Ириней (который был мостом между Востоком и
Западом), мученики Лионские и
Вьенские, святой Дионисий, святой Мартин Турский,
святая Женевьева — вот
некоторые великие имена, с которыми хотим отождествляться.
Вот в этом маленьком приходе,
вдохновленном ясномыслием отца Льва и энтузиазмом
обездоленных молодых русских, начал с 1936 года по велению
духовника служить Андрей Блум. К тому времени, отец Лев уже
не был настоятелем. Его заменил отец Михаил Юдин-Бельский,
но Жилле, хотя часто
отсутствовал, не имел даже постоянного местожительства в
Париже, все еще совершал, когда мог, Литургию и
проповедовал, кратко и просто, собственное понимание
Евангельских чтений: понимание одновременно и
социологическое и мистическое; эсхатологическое и
современное; укорененное в Таинствах и в личном опыте
странствующего интеллигента-француза и «монаха восточной
Церкви» (псевдоним, которым подписывал свои книги).
Как и его друг, мать Мария
Скобцова, которую он провожал
по ночным кабакам на выручку бездомных русских нищих,
и у которой в основанном
ею приюте под Парижем
служил заезжим священником с
1935 по 1938 год, отец Лев был «монашествующим
в пустыне человеческих сердец», понятие, дорогое сердцу отца
Сергия Булгакова, Павла Евдокимова, отца Александра
Ельчанинова и других русских эмигрантов-мыслителей,
связанных с традицией Владимира Соловьева, с его миссией
приблизить современного человека к истине Христовой. А
Андрей, тогда еще ни монах, ни врач, хоть страстно любил
трезвость и безмолвие Валаама по рассказам Афанасия и был не
согласен с резкой критикой, которой мать Мария
подвергла традиционный
монастырский уклад, хотя интеллектуально
стоял ближе к бескомпромиссно
святоотеческой точке зрения
Георгия Флоровского, нежели к неоплатонизму Соловьевской
традиции, тем не менее прошел первый опыт
активного служения в
необычайно свободной и современной атмосфере французского
прихода. Он считал Мать Марию и до ее канонизации «святой
нашего времени и для нашего времени».
В Содружество
Святого Албания и Святого Сергия, куда его послали
священствовать в 1948 году, его впервые пригласили Сергий
Булгаков и отец Лев, и на епископской хиротонии он пригласил
отца Михаила Бельского и отца Льва подвести его к
рукоположению.
На похоронах последнего в греческом
Соборе в Лондоне, Митрополит Антоний выступал с признанием
долга перед ним: «Придет день, — сказал
он — когда
мы все соберемся перед Лицом
Господним. Отец Лев, с детства посвятив сердце бедности,
будет стоять молча, с пустыми руками перед Богом. Руки его
будут пустыми, потому что он все отдал, осознав только, что
он грешник, чья единственная надежда — безусловная
любовь Бога».
Не будет ли это тогда чудесно для тех,
кто не зря прислушались его голосу и любили его действенной
любовью, преподнести урожай
их жизни Господу и сказать Ему: «Я был только нивой, отец
Лев — сеятелем, его слово
— посев: Пусть вся моя жизнь
будет во славу Ему!»
Вот какие контрастные руководители были в
жизни Митрополита Антония. Мы не
говорим здесь о тех, кого
он читал и почитал, хотя
следует помнить в этой связи свободное религиозное
многоголосье Бердяевского
«Пути», профессоров Института Св. Сергия,
иконописцев Храма Трех
Святителей, также как и прихожан, и духовенство
его. Однако, тут надо было
погружаться в историю
эмигрантской мысли, и меня лично здесь поражает сочетание
этих двух ближайших авторитетов — русский
попович-вольнодумец, ставший
Валаамским монахом, и француз из консервативной
католической семьи, пришедший в Православие через
Бенедектинский монастырь. Такое сочетание в жизни дитя
русских эмигрантов, студента-медика и послушника без
монастыря могло произойти только там, только в тот момент
истории, когда произошло — и
так оно оказалось для нас благодатно!
|