|
Начать мое
сегодняшнее сообщение мне, наверно,
придется с того,
с чего я обычно
начинаю свои многочисленные доклады о
новомучениках и исповедниках российских, и что
уже перестало находить
отзвук в нашем церковно-общественном сознании. С напоминания
о том, что в период 1920-30 гг., всего лишь за четверть
века, в России была почти
полностью уничтожена крупнейшая Поместная церковь
православного мира.
Из 142 тысяч священнослужителей, монахов
и монахинь, штатных псаломщиков к 1939 г. было расстреляно
около 120 тысяч. Из
почти 60 тысяч храмов оставалось действующими не более 150,
в которых продолжали свое служение не более 300
священнослужителей, включая 4 правящих архиереев. Все
монастыри, которых до революции было более 1 тысячи,
оказались закрыты и вся система духовного образования была
полностью уничтожена. В результате, Русская Православная
Церковь, которая на протяжении многих веков имела в своих
святцах очень незначительное количество мучеников, т. е.
людей, убиенных за свою
веру, стала иметь теперь в
своих святцах такое количество мучеников, которого
нет в святцах ни одной поместной Церкви,
причем,
поименно канонизованных.
Эти всем
хорошо известные данные
часто констатируются как факт, но очень редко стимулируют
нас к тому, чтобы ответить на вопросы: что же из этого следует,
к чему нас это обязывает, и что нам это дает
для дальнейшего развития нашей
церковной жизни. Впрочем, часто приходится слышать
ответ, который все громче начинает звучать
в нашей церковной жизни.
Коль скоро наша Церковь
подверглась такому масштабному
жестокому гонению, наверно она была лучшей. Конечно,
она действительно и была лучшей, если только из рядов ее
духовенства, не говоря уж о мирянах, вышло такое огромное
число мучеников. Ну, и конечно, нам теперь здесь может быть
гораздо спокойней, если у нас появилось такое количество
молитвенных предстателей, какого нет ни в каких других
православных Церквях, причем,
это именно мученики, — мученики, которых даже еще
некоторые наши современники могли непосредственно лицезреть
в своей жизни. И вот все они теперь молятся о нас, о нашем
спасении, и результаты этой молитвы очевидны, и
проявились они
уже довольно давно,
например, в 1943 году,
когда поставившее своею целью
истребить Церковь богоборческое, коммунистическое
государство вдруг решило не добивать до конца почти
полностью уничтоженную к тому времени Церковь,
а начать использовать ее в
своей что осталось от Церкви
тогда. Впрочем, вскоре
уже в 1949 г. положение Церкви стало ухудшаться, наступили
периоды новых гонений, но
новомученики не дали нашу Церковь
уничтожить. Она
продолжала существовать, и в конце концов, побудила
государство, которое
хотело ее уничтожить, признать в ней своего союзника, своего
соработника в деле созидания сначала, конечно, великого
могучего Советского Союза, но
потом, то есть в наше время, уже
точно Святой Руси.
Я, может быть, несколько утрирую, но по
сути дела говорю то, что
давно навязло в ушах у наших мирян и навязло в зубах у наших
священнослужителей. Мы все констатируем в подвиге
новомучеников очередной повод
для нашего духовного триумфа. Нам нечего стыдиться —
мы можем только гордиться. Не случайно слово «гордость»
все чаще появляется в нашем
лексиконе, особенно
когда мы начинаем вспоминать гонения на Русскую Православную
Церковь в ХХ
веке.
Но есть и еще одна очень характерная
деталь: проходят годы, и, (я могу это сказать вполне
компетентно как член Синодальной
комиссии по канонизации святых)
несмотря на то, что подготовка
материалов к прославлению того
или иного подвижника — и прежде всего новомученика —
становится одной из статей отчетности в годовых отчетах наших епархиальных архиереев,
а, значит,
их должно становиться
все больше, на деле
широкого народного почитания новомучеников в нашей Церкви мы не встречаем.
Канонизация новомучеников
как будто стала способом их духовного забвения. Мы сделали
для них всё, что только могут пожелать христиане — мы их
сделали святыми. И пусть мы не столь праведны, как они, но
одно то, что именно мы канонизовали их как святых, ставит
нас почти на один уровень с ними. Поэтому святые
вспоминаются в положенные дни,
а во все остальные дни жизнь Церкви
течет сама по себе —
так, как будто этих святых никогда и не было.
Однако здесь проступает некая тайна
новомученичества — тайна, которая не дает вот так вот
спокойно, сакрализуя новомучеников, сделать их вполне для
нас приемлемыми, ни к чему нас не обязывающими, лоббирующими
нас на небесах патронами, к которым мы можем обращаться с
традиционным для многих православных христиан словом «дай»,
— словом, которое мы вынесли из нашего советского прошлого,
так до сих пор не преодоленного, пронизанного духом
иждивенчества и безответственности.
Почему же все-таки с новомучениками не
получается так легко сделать то, что очень хочется многим в
нашей церковной жизни? А потому что новомученики — это
действительно недавно пережитый нами опыт, потому что
новомученики (и здесь не случаен
этот термин «новомученики») в чем-то действительно
отличаются от всех предшествующих поколений мучеников.
И вот здесь мне хотелось бы обратить
внимание на некоторые очень важные черты их подвига, который
действительно делает их опыт для нас очень актуальным и на
самом-то деле лишающим нас права ощущать себя духовными
триумфаторами. Прежде всего,
задумаемся над изначальным нашим пониманием мученичества.
Каждый из нас, наверное,
скажет, что мученик —
это тот, кого убивают за его веру во Христа, кого принуждают
к отречению от Христа, и кто
при этом может спасти
свою жизнь тем, что
похулит Христа. Те из христиан, которые не
идут по этому пути хуления
Христа, становятся мучениками, принимая смерть. Это –
классическое определение, которое
в прославлении православных
святых присутствует постоянно. Однако к подавляющему
большинству новомучеников ХХ века это не применимо. И я
хотел бы, чтобы мы задумались над этим.
В гонении на Русскую Церковь ХХ века многое было необычным.
И, может быть одним из самых важных аспектов этого гонения,
одним из самых страшных аспектов этого гонения было до
предела доведенное лукавство гонителей — часто, надо
сказать, неосознанное.
Почему изначально руководители
большевистского режима — начнем именно с них — поставили
своей целью уничтожить Церковь? Потому ли, что она
проповедовала Христа? И
не только, и не столько. Да, они конечно были атеистами, а
нередко и просто вульгарными безбожниками, религия
представлялась им чем-то уже обреченным на умирание. Не
проповедь Христа сама по себе и не свидетельство Христа само
по себе обрекало Церковь на
уничтожение, а то, что в их сознании Церковь
рассматривалась как составная
часть того эксплуататорского общества, которое они
хотели разрушить. Духовенство было одним из тех сословий,
одной из тех социальных групп, которые должны были
исчезнуть. Вот почему первоначальная политика большевиков
была прямолинейна и примитивна: конфисковать у Церкви
все ее имущество,
разрушить ее административную структуру, начать
антирелигиозную пропаганду, которая всем покажет, что
священники — это эксплуататоры, стяжатели и жулики (кампания
по вскрытию мощей). Если нанести удар по Церкви
именно с этой стороны,
то этот институт, точно также как и дворянство, потерявшее
свои поместья, и буржуазия, потерявшая свои капиталы,
лишится основы и будет исчезать, стимулируемая к
исчезновению ударами репрессий. Вот почему в значительном
числе случаев даже, например, в
гражданскую войну, когда многие погибали в качестве
заложников, священнослужители попадали в эту категорию
отнюдь не потому, что они проповедовали
Христа, а потому, что
священники, как и купцы, дворяне, офицеры
и интеллигенты, не
пошедшие на службу к большевикам подлежали,
в конечном итоге,
ликвидации — просто в
качестве потенциальных врагов
власти.
Здесь сразу следует отметить еще и другое
обстоятельство: то, что ведь и в годы гражданской войны, и в
последующие годы основными гонителями Церкви
были вчерашние православные
миряне.
И в этом смысле начальник 6-го отделения
секретно-оперативного отдела ВЧК, потом ГПУ, потом
руководитель отдела по борьбе с церковно-сектантской
контрреволюцией Евгений Александрович Тучков, выпускник
четырехклассной церковно-приходской школы, имевший
сестру-монахиню, является очень выразительным примером того,
как этот вчерашний юный мирянин православной Российской
Церкви стал одним из главных ее
палачей. Как для Тучкова, довольно быстро давшего
зомбировать себя новой идеологией, так и для многих
гонителей Церкви Церковь была
неприемлема, отвратительна не потому, что она
проповедовала Христа (об этом
они часто даже не задумывались), а потому что поп
входил в их сознании в общую плеяду врагов
трудового народа:
помещиков, буржуев, интеллигентов. Поэма Блока «Двенадцать»
очень хорошо схватывает это настроение. В
сознании многих из
тех, кто,
именно будучи представителем
русского православного народа,
участвовал в этих многолетних
гонениях на Церковь, Церковь
была прежде всего составной
частью того, действительно во многом ведь
несправедливого общества, которое существовало, и входила в
ту элиту, которая действительно во многом, может быть, не
соответствовала своему предназначению, но которую им
хотелось уничтожить прежде
всего потому, что, уничтожив ее, они обретут
счастливую жизнь.
Для нас,
христиан, очевидно вдохновлявшееся бесовским духом
гонение на Церковь в сознании
самих гонителей выступало в несколько ином качестве.
Вот почему когда гонения уже на втором этапе (второй этап
гонений 1922-23 гг., третий виток гонений —1929-32 гг.
и самый страшный третий
виток гонений 1937-41
гг.),
превращаются из
стихийных расправ над
духовенством на улицах или в храмах, как было в годы
гражданской войны, в хорошо организованные массовые
репрессии, когда проводилось следствие, была какая-то
предварительная оперативная разработка, выносились
приговоры, в подавляющем большинстве случаев
арестовывавшиеся священнослужители и миряне обвинялись не в
том, что они проповедовали
Христа, а в том, что они являлись
«контрреволюционерами», «врагами
народа», «изменниками Родине».
При этом священнослужитель мог или
похулить Христа или же написать заявление, что он снимает с
себя сан – но это отнюдь не всегда спасало ему жизнь и даже
очень часто не имело никакого значения. Главное, чего
добивались следователи – это признания
того, что данный
священнослужитель действительно осуществлял ту
контрреволюционную, ту антигосударственную деятельность,
которую инкриминировали ему следователи. И чтобы он указал
тех людей, часто своих
же собственных прихожан, которые были соучастниками этой
деятельности.
Но коль скоро вопрос ставился так, а
следствие с 1937 г. было преимущественно пыточным, и
жертвами этого следствия могли становиться даже члены семьи
арестованного, почему было, уповая на милосердие Христово,
сознавая, что ты Христа даже не поминаешь, почему было не
признать возводимое на тебя обвинение в организации
какой-нибудь монархо-фашистской группы, в создании
какой-нибудь контрреволюционной организации, в связях с
иностранными разведками — признать, чтобы прекратить свое
мучение, признать, чтобы в дальнейших истязаниях не назвать
имена еще кого-то? Что, собственно,
было в этом безнравственного?
Да, конечно, человек признавал
ложь правдой… Но христианином он
при этом не переставал быть?
От Христа он при этом не отрекался? Можем ли мы
рассматривать эту ситуацию как ситуацию мученичества? Когда
не требуется отречения от Христа, когда хулой на Христа
жизни своей человек не спасал?
Работая со многими материалами, мы, члены
синодальной комиссии по канонизации святых, все-таки пришли
к выводу, что о безусловном основании для канонизации
можно говорить только тогда,
когда находившийся под следствием священнослужитель не
только не называл ничьих имен, кто мог пострадать от
гонений, но когда он отказывался признать себя виновным в
возводимых на него преступлениях против власти, против
государства, отказывался ложь признать правдой,
даже если это было в
государственных интересах.
Вы, наверное,
обратили внимание,
с какой легкостью партийные
работники, попадавшие под маховик репрессий,
признавали себя виновными
в каких угодно преступлениях, вдохновленные тем, что
они все равно таким образом выполняют долг перед тем
государством, которое ими создано, перед партией, в которой
они состояли.
Ничего подобного
мы не встречаем у новомучеников.
Для них принципиально значимым оказывалось
не признавать себя виновными в
контрреволюционной деятельности, не признавать себя
виновными в создании монархо–фашистских
организаций, не признавать себя виновными в связях с
иностранными разведками. Это происходило не
потому, что они хотели
доказать государству, обрекшему их на уничтожение, что они
верноподданные, а именно потому, что не называть ложь
правдой означало для них — дать
понять даже своим палачам, что они христиане, что они
пребывают не в статусе всего
лишь подданных, граждан
Советского Союза, а
пребывают в статусе
граждан Царства Небесного, которые живут в совершенно
другой парадигме, для которых политическая целесообразность
не имеет значения даже тогда, когда речь идет о сохранении
их жизни. Вот эта инаковость Церкви на самом деле проступила именно
тогда, когда лукавые гонители Церкви
ХХ века лишали христиан
возможности даже осознавать себя в привычном для них
представлении мучениками за Христа, подменяя эту смерть за
Христа, за исповедание Христа смертью за отказ признать себя
виновным в контрреволюции — в такой расплывчатой
контрреволюции, о которой так выразительно говорил профессор
Преображенский в повести М. Булгакова «Собачье
сердце».
Здесь возникает очень важная проблема:
оказывается, когда
действительно развернулось массовое гонение на Церковь,
свидетельствовать о Христе напрямую своей смертью за Него
было практически невозможно. Свидетельство о Христе
приобретало другой характер, а именно: нельзя было, признав
ложно возводимое на человека обвинение,
предать самого себя.
Нельзя было, назвав имена, продиктованные следователем в
качестве мнимых соучастников, предать своих братьев и сестер
во Христе. Нельзя было предать Церковь. Вот что проступает в
эпоху гонений. Очень неожиданное, я бы сказал, ощущение
Церкви как действительно общины.
Такой общины, такого сообщества людей, которые строят свои
отношения совершенно иначе, чем они строятся в том
государстве, которое существует и преследует Церковь, в том
обществе, которое оно пытается создать в противовес Церкви.
И надо признать, что и по отношению к нашему современному
обществу нельзя не употребить ту же самую антиномию. Да,
Церковь — это такое сообщество людей, которое
и отдаленно не напоминает то
общество, которое окружает нас сейчас, и даже во многом
противостоит этому обществу.
Вот почему в условиях тоталитарного
государства, которое ставило своей целью не просто
уничтожить Церковь, но и создать новое общество, в котором
принципы христианских взаимоотношений напрочь отсутствовали
бы, для Церкви
важно было являть себя как
качественно отличную общность людей на всех уровнях:
от евхаристической жизни до повседневного бытового
общения своих верных, и даже до уровня
персонифицированных поединков своих верных с сатанинским
злом, которое — в лице того или иного
следователя — имело
место на их допросах.
В этом
стремлении Церкви
остаться самой собой — то есть действительным
собранием верующих во Христе и
со Христом — и заключалась сущность того, что
являла собой Церковь тогда.
И с этой точки зрения — когда мы говорим о том, кто же для
нас новомученики, в чем заключается их предстательство, мы
должны отдавать себе отчет в том, что их предстательство за
нас нравственно обязывает нас к тому, чтобы та церковная
жизнь, которой мы живем, продолжала традиции их церковной
жизни, жизни наших новомучеников — а эта их жизнь была очень
не похожей на жизнь Церкви и
приходских общин, какой она была до 1917
г.
Но что мы видим сейчас? Мы видим на самых
разных уровнях стремление в нашей церковной жизни
воспроизводить те стереотипы церковной жизни — от
архитектурных форм до административной вертикали власти —
которые были характерны для Церкви
до 1917
года. Конечно, у нас все
попроще, материалы попроще, архитекторы побездарнее,
священнослужители менее образованы, но в общем и целом то же
самое, мы хотим восстановить то, что уже рухнуло.
И вот здесь я не могу не напомнить
эпизод, которым я всегда пытаюсь и своих семинаристов,
которым читаю лекции, и своих прихожан,
которым говорю проповеди,
отрезвить в плане почитания новомучеников. Кого мы
чтим каких сверхчеловеков, праведностью своей превзошедших
гонителей? Мы чтим тех, о ком
один из лучших среди них, священномученик митрополит
Кирилл (Смирнов), сказал в
разговоре с Патриархом
Тихоном: «Не думайте о
нас, архиереях,
мы только и годны на то, чтобы сидеть в тюрьмах». Не ложное
смирение звучало в этих словах, а трезвое понимание
архипастырем того
обстоятельства, что ответственность за гонение на
Церковь несет прежде всего
церковная иерархия, которая воспитала своих пасомых таким образом, что они
почему-то с невероятной легкостью вошли в число гонителей
Церкви.
Задуматься над этими словами великого
священномученика нам, как правило, не удается, ибо в день,
когда мы вспоминаем собор новомучеников, благо такой день у
нас существует вполне определенно, в кадильном дыму и колокольном
звоне мы теряем самое главное — чувство исторической
реальности. Мы не торжествовать в этот
день должны, а каяться, потому что это день не торжества
нашего, а позора, ибо мы
отмечаем память лучших чад Христовых, которых
уничтожили худшие чада Церкви
Христовой, порожденные во многом предшествующим ходом
церковной жизни.
Поэтому в центре нашей молитвенной памяти
о новомучениках и исповедниках российских должно быть не
столько прославление жертв гонений, сколько покаяние за деятельность
палачей. Ведь
большинство наших современников — это потомки тех, кто
Церковь либо гнал, либо
Церковь не защищал, ибо
если бы наши предки защищали Церковь
активно, нас бы не было,
ибо именно таких людей уничтожали
в первую очередь.
Но возникает еще одна проблема, не только
недопонимания нами причин гонений, причин, которые коренятся
в самой церковной жизни, не только непонимания отчужденности
нашей современной церковной жизни от жизни общин гонимой
Церкви.
Церковь
действительно в той ситуации была обречена на уничтожение.
Это, казалось, было неизбежно,
и только чудо Божие могло ее спасти, что в принципе и
произошло — Церковь все-таки
сохранилась. Те, кто вменял себе в обязанность
сохранять Церковь любой ценой,
считали, что их нравственным долгом перед Христом является
идти на какие угодно компромиссы,
лишь бы только сохранить хоть
что-то, хоть как-то.
И вот это «что-то» в принципе и
было сохранено в виде правления Московской Патриархии
в лице четырех оставшихся на свободе архиереев.
Что же было характерно для них в их
попытке сохранить Церковь?
Они всеми силами пытались доказать
государству, что Церковь при
любом развитии событий
будет ему верна, будет ему полезна. Я предлагаю вам
просто взять и перечитать послания
митрополита Сергия (Страгородского)
периода Второй мировой войны. Он с самого начала
проводит очень простую мысль, которую впервые сформулировал
в своей декларации, мысль о том, что мы должны,
будучи православными
христианами, сознавать СССР своей гражданской Родиной,
радости и успехи которой — наши
радости и успехи…
Митрополит Сергий
постоянно подчеркивал: религиозным долгом
православного христианина является служение Родине. Но
что в условиях Советской страны было олицетворением Родины? Конечно же,
государство. Значит,
религиозным долгом православного христианина является
служение государству, и тот, кто не служит своему
государству, уже не есть христианин. Но
государство может быть и гонителем — это и имело место
тогда.
И здесь возникает вопрос, который я уже
отчасти обозначил: почему многие из новомучеников, которые
были канонизованы в нашей Церкви, засвидетельствовали свою святость отказом
признать обвинение в измене Родине, в контрреволюции? От
того ли, что они
рассматривали служение этому государству как свой главный
христианский долг, или именно
потому, что служили они не этому государству,
и потому, что долг у них был не перед ним,
а перед Христом? Я думаю, что те из вас, кто знаком с
материалами, связанными с жизнью и гибелью новомучеников,
отдают себе отчет в том, что даже вопрос о них так ставить
не приходится. Конечно, здесь
было дело не в государстве. Церковь – это царство не
от мира сего, и служение государству не может
рассматриваться как церковное служение. Более того,
недопустима в Церкви
такая ситуация, когда
полноту православной веры измеряют тем, насколько тот или
иной христианин верно, истово
служит своему государству, своей Родине, своему
Отечеству. Кажется, что
новомученики действительно в какой-то момент приподнялись
над своим земным Отечеством, и это было действительно
правильно, потому что в каком-то смысле они воплощали слова
К. Н. Леонтьева: «Я
пойду против моей Родины, если моя Родина пойдет
против Христа». Они были
Христианами и, храня верность своему Небесному
Отечеству, не считали для себя возможным в этом земном
Отечестве быть образцовыми гражданами, но при этом отвергали
обвинение в контрреволюции в свой адрес, не плели никаких
политических заговоров, ибо в той ситуации — в ситуации
апокалипсиса — для христианина оказаться всего лишь
политическим заговорщиком было слишком мало.
Надо сказать, что и эта традиция
новомучеников, обязывающая нас,
христиан, помнить,
что Церковь — это царство не от мира сего, а не один из
институтов, который должен встроиться в складывающийся в ту или иную
эпоху истэблишмент — этот завет новомучеников нами часто игнорируется.
Наоборот, очень часто звучат слова, что Церковь,
чтобы быть сильной,
должна постараться во многом
стать неотличимой от государства. И в результате
Церковь наша стала объектом
гонения вместе с государством. А ведь государство до
1917-го года при всех его
недостатках, дерзну предположить было куда более
близко к православной церковной жизни, чем государство
последующих эпох. И, согласитесь, что Петр Аркадиевич
Столыпин куда больше походил на православного христианина,
чем, например, Виктор Степанович Черномырдин. И,
тем не менее,
попытка слиться даже с тем
государством не только вызвала негативное отношение
многих к Церкви именно за это, но, самое страшное, в самой
Церкви стало разрушать это
ощущение себя Церковью. Церковь
перестала самоощущать себя как
Царство Божие внутри людей, но как Царство Божие
вокруг людей. Вместо страны воцерковленной мы получили
страну оцерковленную чисто внешне, что и проявилось после
1917-го года.
Вот почему мне бы хотелось обратить
внимание на еще одну очень выразительную деталь. Вы все
помните результаты переписи конца 1930-х
годов, где 55 почти процентов людей назвали себя
верующими в условиях, когда Церковь
была практически полностью
уничтожена на их глазах и в лице многих своих лучших
представителей. А остававшиеся в живых люди продолжали
считать себя верующими в Бога, хотя Церковь
фактически уже не существовала.
Значит, им Церковь
оказалась не нужна для их
религиозной веры, их вера могла обходиться без
Церкви, ибо, если бы то было иначе,
нашлись бы среди них многие,
кто за эти почти 20 лет, прошедшие со времени революции,
связал бы себя с Церковью так, что погиб бы в этих гонениях.
Нет, они остались в стороне. И вот эта проблема того, что
наше общество, значительная часть нашего народа жила такой
верой, которая не требовала наличия Церкви, — еще один
предмет для раздумий нас по отношению к новомученикам.
Ну, а теперь последнее, что я бы хотел
сказать, исходя из того,
что я, может быть,
несколько эпатирующе
сформулировал в наименовании моего выступления.
Действительно, не только советский, но и досоветский
менталитет, сформировавшийся в нашей стране, породил в душах
наших соотечественников и единоверцев патерналистические
настроения. Нам нужны какие-то покровители, нам нужны
какие-то крышующие нас институты, обращаясь в которые, мы гарантируем для себя
получение того, что нам необходимо. Это духовное
иждивенчество, особенно неприемлемое в Церкви, конечно же,
имеет место и в отношении
святых. Вот почему, употреблю такое неблагочестивое
слово: «рейтинг». «Рейтинг»
блаженной Матроны на много порядков превосходит «рейтинг»
новомучеников. Очень
ясно и понятно из ее жизнеописания, о чем и когда ее нужно просить.
А для людей, плохо понимающих,
священнослужители, уже
давно кормящиеся от этих самых православных иждивенцев,
объяснят и укажут.
Но вот с какими просьбами обращаться к
новомученикам — это вопрос, который остается без ответа. И
происходит это, вероятно, потому что не мы должны просить их
о чем-то, а потому что они ожидают от нас, можно даже
сказать, подобно Христу просят нас о том, чтобы мы в желании превратиться из страны,
строящей коммунизм, в страну, строящую Царство Небесное на
земле, не попрали то, кровью написанное, их завещание нам:
жить в Церкви
Христовой, а не в
каком-то предприятии по удовлетворению недоразвившихся
псевдодуховных запросов перепуганных постсоветских
обывателей. Новомученики ждут от нас продолжения того, что
начали они – преображения нашей
церковной жизни в созидании души каждого из нас.
Поэтому не в нашем вопрошании новомучеников с нашим
традиционным (иногда закомуфлированным, иногда прямо
звучащим) словом «дай»,
а в нашем слышании
обращенного к нам новомучениками вопроса: «кто же мы, чьи мы
продолжатели?» не на словах
лишь только, но в делах своих,
и заключается верное
понимание смысла подвига
новомучеников и исповедников российских в истории Русской Церкви ХХ века.
|