Именно так я должна сказать о тех случаях, когда я видела и слышала владыку Антония Сурожского. Полвстречи - это когда мне сказали, что Владыка в Москве и завтра будет служить литургию у Николы в Хамовниках. Народу набежало неимоверное количество, поэтому все подробности службы проскочили в попытках устоять на ногах и еще дышать. После того, как я попыталась тем не менее сосредоточиться, а сзади мужской голос сказал: “Девушка, не креститесь, Вы мне мешаете”, я совсем было пала духом. Но вскоре Владыка начал проповедь. Конечно, правильно было бы сказать “и воцарились тишина и спокойствие”, но дело в том, что я совершенно не помню, действительно ли они воцарились. Просто я перестала ощущать какие бы то ни было помехи.

...Голос был знакомый (ведь слушали же мы ВВС!); совершенно, по-моему, уникальный; он придавал необычайную теплоту и живость суховато-тщательной манере произношения, столь характерной для “старых” эмигрантов, которых по ней всегда можно (было) опознать. Знакомой была и выразительная интонация, скрашивающая “гомилетический” темп речи с его обилием пауз, которые, не будучи выделенными изменением тона, подчас делают проповедническую манеру похожей на диктовку. Но главным было выражение лица, делавшее Владыку личным собеседником каждого из присутствующих.

Проповедь была на тему Евангельского чтения об исцелении слепорожденного (Ин 9), - эпизода, исполненного живых деталей, например, повествующего о толках соседей и о препирательстве родителей слепого с фарисеями. Но Владыка не занимался разбором текста; он говорил об опыте самого слепорожденного как рисующем наш собственный опыт жизни без света до встречи с Господом. Уникальность же опыта слепорожденного состояла в том, что для него это было не (только) духовное переживание, но и физическая реальность: первое, что он увидел в своей жизни, были устремленные ему в глаза глаза Христа. И вот в этом месте проповеди произошло нечто, чего невозможно уловить ни в каких записях (в том числе и на видео) и что чрезвычайно трудно описать словами: на неуловимое мгновение глаза Владыки расширились и сверкнули так, как будто это он был тем слепорожденным, как будто это он увидел Спасителя лицом к Лицу, - а мы уже созерцали отсвет вечного Света на его собственном лице.

В этом не было ни следа каких-то ораторских приемов, - это был результат личного духовного опыта. Стало понятно, почему в проповедях владыки Антония так часто встречается это словосочетание - лицом к Лицу, - и заодно можно было уяснить столь любимое им высказывание его духовника, архимандрита Афанасия (Нечаева) о том, что человек может уверовать только тогда, когда увидит свет Царства Небесного в глазах другого человека.

Вторая встреча произошла через много лет и состоялась, когда Владыка приехал на Собор 1000-летия, а меня мои друзья пригласили к себе в дом, где он беседовал с людьми. Будучи гостеприимными и заботливыми москвичами, они говорили мне, что от метро до них “буквально пять минут”, каковые пять минут вылились в получасовые поиски троллейбуса, ожидание его, поездку и последний бросок к дому. Короче, я постыдно опоздала.

Дальнейшее стоит представить в подробностях. В очень большой квартире - две немаленькие комнаты, соединенные дверным проемом; Владыка сидит во второй комнате от входа в кресле у стены напротив этого проема. Вокруг него народ гроздьями и ярусами: поближе - на полу или на маленьких скамеечках, подальше - на стульях или по стеночкам. Будучи опытным пассажиром общественного транспорта, я сразу заметила свободный косяк, прислонилась к нему и очутилась визави с Владыкой. Между тем в первой комнате люди располагались на разных сиденьях с полной непринужденностью. Мне тоже стали совать какое-то седалище, но я только отмахивалась, потому что моя позиция меня более чем устраивала.

С тех пор прошло 15 лет, и я, к сожалению, могу только обозначить некоторые темы (далеко не в том порядке, который был) и попытаюсь передать скорее общий смысл ответов (подчас весьма пространных), нежели их дословное содержание.

При всей торжественности момента я по подлому профессиональному обыкновению искала в речи Владыки варваризмы - и не нашла, за одним исключением, о котором вполне возможно предположить, что это юмор. Несколько раз Владыка не вполне добрым словом поминал профсоюзное собрание, и я начала было недоумевать, почему эта советская реалия, значение которой в нашей жизни было смехотворно ничтожным (хотя бы потому, что ничего, кроме партийной линии, здесь не бывало), занимает такое место в его мыслях. Наконец я поняла, что речь идет о Всемирном конгрессе профсоюзов, - вполне просоветском мероприятии, которое произошло в Лондоне через несколько лет после приезда туда Владыки и произвело на него большое и отрицательное впечатление.

Этот конгресс был помянут в пространном рассказе о правах и обязанностях священства, епископата и мирян в следующей связи. Поскольку делегатом конгресса был митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич), молодой отец Антоний (“Я был тогда мальчишка. Я был никто. Я был настоятель Лондонского собора”) послал митрополиту телеграмму, уведомляя его о том, что поскольку тот прибывает в Лондон не по церковной линии, а как участник политического мероприятия, то в собор как епископ допущен не будет. И получил ответ: “Одобряю и благословляю”.

Значительную часть этого своего рассказа Владыка посвятил разъяснению того, почему он не согласен с практикой перемещения священников с прихода на приход и епископов - с кафедры на кафедру: в обоих случаях рукоположение производится на совершенно конкретное место. Другие аргументы базировались на интересах паствы.

Когда Владыку спросили, не опасна ли для Церкви геронтократия, он бодро ответил, что ничуть, потому что каждый епископ по достижении 70-летия пишет прошение об увольнении на покой, которое кладется под сукно и реализуется при необходимости, и что сам он такое прошение уже написал. “Необходимость” же в дальнейшем оказалась такова, что на покой он был отправлен буквально за несколько дней до кончины.

О мнении Владыки относительно места и роли мирян в Церкви достаточно хорошо известно по ряду публикаций; в ту встречу он говорил об этом весьма подробно и рассказал случай из собственой практики, когда было образовано общество православных мирян и его руководитель, пригласивший Владыку на одно из собраний, аргументировал это свое решение перед сотоварищами следующим образом: “Хотя владыка Антоний и митрополит, но по своему духу он - настоящий мирянин и имеет право здесь присутствовать”. При всем внимании Владыки к проблемам бытия в Церкви мирян это молодое рвение, казалось, его немного и забавляет, хотя и в меньшей степени, чем тоже упомянутый им случай о том, как во время уличной проповеди к нему подошел хиппи и сказал, что необычность одежды делает его вполне подходящим для того, чтобы общаться с хиппи. И Владыка к ним пошел и говорил с ними.

Но эти темы были затронуты не в первую очередь; вначале был задан вопрос о Соборе и совершившихся на нем прославлениях. Поскольку в вопросе прозвучала нотка сомнения, Владыка отвечал очень подробно. Запомнилась аргументация за канонизацию святителя Макария Московского: Грозного царя он не боялся и однажды, когда тот попросил какое-нибудь духовное чтение, прислал ему чин отпевания, а на негодование царя ответил, что только это ему и нужно. Не имея власти освободить из заключения преподобного Максима Грека, митрополит направил ему сочувственное послание (“узы твои лобызаю...”).

А про благоверного князя Димитрия Донского Владыка сказал, что канонизировали его не как освободителя от чужеземного ига: решающим аргументом стало то, что князь на вопрос преподобного Сергия отвечал, что испробовал все мирные средства и претерпел множество унижений, касавшихся не княжеского, но просто человеческого достоинства, - и лишь тогда получил благословение на войну.

Если у меня не возникло “наложения” с последующими публикациями, Владыка очень подробно рассказывал про историю Лондонского собора (как выкупали, с каким трудом собирали деньги) и про практику воцерковления инославных, точнее - про отсутствие прозелитических усилий и про тенденцию к неторопливости, к тому, чтобы предоставлять желающим возможность хорошенько подумать, про то, что не следует воцерковляемым инославным ругать свою исконную конфессию, а следует благодарить Бога, ведущего их Своими путями.

Честно говоря, я наблюдала некоторый диссонанс между спрашивающими и отвечающим. Первые как-то вполне твердо знали, что Владыка “наш”, следовательно, должен быть “за” все, что мы считаем “нашим”, и против всего, что мы таковым не считаем. Но Владыка ожиданий не оправдывал. Опираясь на свой недолгий опыт сотрудничества во ВСЦ, он вполне сухо и бесстрастно говорил о недопустимости совместных служений с протестантами, а на радостный возглас: “но уж с католиками-то можно?!” как-то неохотно, отведя глаза, еще суше тихо сказал: “а католики чем лучше?”.

Состоялся и момент владычнего гнева. Речь зашла об отношении Церкви к учению о реинкарнации - не произошли ли какие-нибудь либеральные допущения? Владыка сухо сказал, что учение о реинкарнации было осуждено ранними соборами и с тех пор никаких изменений в этом пункте не произошло. Спрашивающий жизнерадостно настаивал, что может быть все-таки произошло, потому что есть новейшие изыскания. Владыка уже с некоторым ожесточением отвечал, что никакие новейшие изыскания не могут подвигнуть Церковь изменить свое мнение в этом вопросе. Я про себя молилась, чтобы вопрошавший, который был “в штатском”, не проговорился по простоте, что он - лицо духовное, потому что помнила соответствующий эпизод из Лескова с архиерейским выговором двум молодым чиновникам, один из которых оказался из духовных и подвергся куда более суровому взысканию. То ли молитва помогла, то ли вопрошавший сам помнил Лескова, только он продолжал анонимно настаивать на том, что есть-де примиряющая точка зрения: Бог, неудовлетворенный результатом жизни человека, предоставляет ему еще одну попытку исправиться. И тут Владыка просто-таки закричал, чтоб не сказать еще сильнее: “А мне не нужен такой Бог, Который будет насильно гнать меня из воплощения в воплощение!!!”.

На этом дискуссия заглохла, а я припомнила, как незадолго до этого пыталась неумелыми словами рассказать этому духовному лицу, что, по-моему, при оценке собственных поступков можно задаваться вопросом: “какому богу служишь?”. И если при этом явствует, что именно Христос примет тебя с твоим поступком, то и хорошо. А вдруг заметишь мельком довольную улыбку какого-нибудь языческого божества? Но мой собеседник никак не мог принять такой подход, говоря: “Что значит какому богу? Бог и есть Бог, другого нет”. А тут Владыка говорит такой Бог, Который, и, следовательно, мог бы меня понять.

У меня тоже был припасен вопросик, но до того, как я считала, личный и мелкий, что я никак не решалась его задать и наконец решила не задавать вовсе. А Владыка между тем говорил о главном - о молитве, о необходимости стремиться к постоянному молитвенному общению с Господом и Его святыми. И вдруг, глядя мне в глаза, стал говорить о том, что молитвенное общение возможно не только с канонизированными праведниками, но и с теми почившими, которых вы считаете таковыми, и сказал что он не перестает общаться со своей матерью в сложных обстоятельствах жизни так же, как делал, когда она была еще с ним на земле. А между тем это и был ответ на мой вопрос; я именно хотела спросить, могу ли я молитвенно обращаться к своей маме. Позднее я рассказала об этом ответе без вопроса кому-то из тех, кто регулярно присутствовал на беседах Владыки, и услышала, что это - дело обычное: он всегда отвечает на один незаданный вопрос.

Вскоре Владыка пожаловался на усталость и собрание разошлось; то есть, кажется, его еще поили чаем в избранном кругу, но я улизнула. И, кажется, до метро было действительно не больше пяти минут ходу, а может быть, это уже позднейшее впечатление.