И с тех пор, с момента нашего знакомства с владыкой, мы жили в духовном смысле как малые дети у Бога за пазухой. Потому что у нас всегда был храм, куда можно было прийти со своими проблемами (но мы не злоупотребляли проблемами). Чувство, которое возникало в этом храме, можно было сравнить с тем, о котором сказали послы князя Владимира: "Как будто мы были в Царствии Небесном". После нескольких лет лагеря, после всего, что пришлось пережить, мы оказались в духовных детях владыки Антония...

Первое, что меня поразило в нашем лондонском храме - это был приход без шипящих женщин, где никто никого не толкал в бок, не делал злобных замечаний. Потом я узнала, что владыка приложил серьезные усилия для того, чтобы научить приход вести себя правильно. Никто не делал замечаний, все занимались молитвой. Он строго следил за тем, чтобы в храме никто не шикал, говорил, что за такое поведение оставит без причастия надолго. И в то же время эта строгость сочеталась в нем с веселием сердца. Никто никогда не уходил из храма подавленным, все выходили счастливыми.

Второе, что меня поразило, - владыка никогда не готовил своих проповедей, - во всяком случае, мне так показалось. Он выходил, некоторое время молчал, потом начинал говорить. Он говорил действительно то, что приходило в эту минуту на сердце. Я его как-то спросила: "Владыка, такое впечатление, что все ваши проповеди - это экспромт". Он ответил: "Это не совсем экспромт. Я ведь выхожу, смотрю молча на вас всех,  молюсь, а потом говорю то, что мне Бог на душу положит". Проповеди его всегда были достаточно короткие и всегда этой проповедью какое-то время можно было жить.

Одна из первых проблем, с которой мы обратились к владыке, была решена им необычным образом, так, как совсем нельзя было и ожидать. Проблема была и печальной и смешной одновременно. Православным не положено было носить крестов в лагерях. Впрямую такого запрета не было, был запрет носить металлические вещи. Под предлогом того, что крест металлический, его благополучно срывали. Мой муж по одному из образований - ювелир, он вырезал мне крест из моржового бивня и подвесил на веревочку. Передать его в лагерь было сложно, но он ухитрился это сделать, освятить же не успел. Я с этим крестом весь лагерь и прошла, а те, кто меня обыскивал, предпочитали его не замечать. И уже в Лондоне я обратилась к владыке Антонию с просьбой освятить крест. Он его взял, ушел с ним в алтарь, отсутствовал несколько секунд или минут, в храме сложно понять, как время течет.  Вернулся и сказал: "Нет, его не надо освящать, он освящен". Этого я не поняла и стала объяснять: "Владыка, он точно не освящен, мой муж не успел его освятить, когда передавал, и в лагере, конечно, тоже нельзя было этого сделать..." Он говорит: "Деточка, поверьте, я способен отличить освященный крест от неосвященного. Этот крест уже освящен". Эту проблему он решил вот таким образом.

Потом мы жили в Лондоне, у нас родились дети, владыка Антоний крестил наших детей. Он же благословлял нас возвращаться в Россию. У нас не было привычки бегать к владыке за благословением по пустякам - вырвать зуб или принять какие-то мелкие бытовые решения, мы не спрашивали его постоянно, что делать, как поступать. Но когда мы приняли решение возвращаться в Россию - это было очень серьезно - брать маленьких детей, еще младенцев, в ангельском чине, и возвращаться в Россию, неизвестно куда и на что, - мы пришли к владыке за благословением. Он тогда сказал: "Езжайте, дети. Если бы я был моложе и не был связан служением, то я бы сделал на вашем месте то же самое". Я никогда не забуду, как владыка нас с малышами благословлял возвращаться на родину, у нас тут всякое было и всякое будет, но я никогда не забывала, что мы здесь не только своей волей, но и еще с его благословения.

Благодаря Владыке  наши дети возлюбили храм, почувствовали Христа, им всегда было хорошо в храме. И у них возник тот самый личный контакт с Богом, когда человек не может сомневаться - есть Бог или нет, он Его знает, он уже с Ним знаком.

И еще один важный момент. В присутствии владыки Антония не хотелось говорить. Просто можно было находиться рядом и в тот момент понимать всё. На самом деле я очень мало с ним общалась словесно. Просто приходишь - и всё и так ясно.

Было два случая, когда наши знакомые находились в тяжелом положении. С одной девушкой мы познакомились чуть ли не на улице, оказалось, что эта несчастная девчонка, бедная художница, после неудачной личной жизни уехала заграницу, в Лондон, она находилась в полном отчаянии и собиралась окончить жизнь самоубийством. Мы ее привели к владыке. Он нас выставил, проговорил с ней час и вернул ее нам исцеленной, полной надежд на лучшую жизнь.

Второй раз, это был случай с нашим старым другом. Эмигрировавший еврей из Киева в Америку и пошедший там впервые в синагогу через некоторое время в ужасе приехал к нам и сказал: "Я не могу, там какие-то комиссары, это страшные люди. Я не могу, Я хочу креститься". Так сказал нам Марк Израилевич Астромогильский. "Вы говорили, что у вас замечательный владыка, познакомьте меня с ним". Мы сказали: "Марик, дорогой, владыка очень долго готовит ко крещению. Он не может крестить только потому, что человек сказал, что он хочет креститься. Около полутора лет он готовит человека. Что же ты хочешь". "Нет, вы меня познакомьте, пусть он скажет, что надо делать в течение полутора лет, я приеду через полтора года. Я знаю, что мне надо креститься".
Владыка долго проговорил с ним, потом позвал нас и сказал: "Ваш друг готов креститься сейчас, пусть завтра отец Михаил окрестит его в нашем храме". Что и произошло.

У всех, кого я знаю, из тех, кто знал владыку, и у меня тоже, было ощущение, что это человек святой. Что это человек, который может очень многое и скрывает это.
Насколько я знаю, не запрещено местное почитание святого до канонизации, таковым местным почитанием наша семья и занимается. Мы ему молимся.
Из нестандартных, невозможных вещей, которые он сделал, я могу вспомнить одно из доказательств того, что у него был дар провидения. У нас случилось так, что за три недели до рождения наших мальчиков двойняшек у моего мужа в Киеве умер отец. Никто не ждал этой смерти, он умер внезапно, Игорь в тот же день помчался в Киев. Я осталась на сносях, одна в доме, с огромным животом, мне действительно было очень тяжело. Мы не успели никому об этом сообщить, надо было быстро реагировать, Игорю надо было прийти в себя, оформить визу в один день, купить билет. Мне же нужно было помочь ему упаковаться, запастись телефонами скорой помощи, поскольку за руль я уже сесть не могла, и остаться одной в доме, надеясь, что Бог милостив. Я проводила Игоря вечером. На следующее утро позвонил владыка. Он нам очень редко звонил, он был слишком занятой человек. Он позвонил и спросил: "Ну как ты себя чувствуешь?" Я говорю: "Нормально, владыка, спасибо". "Игорь уже в Киеве, да? Смотри, держись, не вешай нос, я всё знаю". Он НЕ МОГ знать. В те дни, когда я была одна дома, а я уже не могла выходить из дома, ноги распухли, он звонил каждый день, проверял, всё ли со мной в порядке. И в то время мне даже в голову не пришло, откуда же он знает. Мне казалось это так естественно: Конечно, если мне трудно и немного страшно, и кроме того, я очень любила своего свекра, трудно во всех отношениях, конечно, владыка звонит и спрашивает, как дела. Потом я переспрашивала у Алены Кожевниковой, - нет, она тоже ничего не говорила владыке, ее и в Лондоне не было тогда. Не мог он знать. Мы мало общались с русской эмиграцией, никто не знал, о том, что у нас случилось.
Это произвело на меня огромное впечатление.  Я никогда об этом не говорила, пока он был жив. Теперь мне кажется, можно и нужно об этом говорить.