|
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Притча о блудном сыне, которую мы
сегодня слушали, говорит не об одном каком-либо частном грешнике или
грехе, это притча о грехе человеческом вообще, о греховности, о
раскаянии, о покаянии и о возвращении в отчий дом;
и еще о той слепоте, с какой, на
грани отчего дома и даже в его пределах, может быть встречен кающийся
грешник, который был мертв и восстал.
Перед каждым из нас стоит вопрос: где мы
сами стоим по отношению к этой притче, кто мы в этом рассказе? В том ли
мы состоянии, в котором был блудный сын, когда, ища свободы, желая
удовлетворить все свои желания, не считаясь ни с чем, он обращается к
отцу и говорит ему: «Дай мне мою долю, и я от тебя уйду и буду жить по
влечению моего сердца»? В том ли мы
состоянии, когда все время обращаемся к Богу, все время от Него
чего-то просим: помощи, милости, даров — но не для того чтобы строить
жизнь, а для того, чтобы эти дары Божии употребить только для себя,
насытиться ими, насладиться ими
и расточить их
бесплодно,
не принеся никакого плода ни для людей, ни
для Бога, ни для себя самих?
Дальше мы видим, как блудный сын не
только берет у Бога то, что ему нужно для
того, чтобы жить, но уходит, уходит
туда, где ему спокойнее, где не зазрит
его совесть, где не упрекает его Божие
отцовское присутствие, где отчий дом не напоминает ему о чистых и
светлых годах детства; уходит туда, где он будет окружен людьми, во всем
ему подобными, оторвавшимися от Бога, отрекшимися от своего раннего
чистого прошлого и живущими по влечению и желанию своего испортившегося
сердца… Где мы находимся?
Неужели мы тоже минутным
порывом
или всем течением нашей жизни
уносимся все дальше и дальше и дальше от Бога, от того отчего дома, где
присутствие Отца, окружение людей, которые живут
правдой и чистотой, нам напоминали
бы о том, какова может и должна быть жизнь? Неужели мы даем себя увлечь
и даем себя унести, как потоком, в ту среду, которая одобрит безбожную,
обезбоженную жизнь, — жизнь, отрекшуюся от самых глубоких святынь жизни,
от всей ее чистоты, от ее самых высоких порывов, от самого светлого и
благородного, что требует жертвы, на которую мы перестаем быть готовы, а
позже — даже способны?
Находимся ли мы, подобно блудному сыну,
в круговороте безумства, которое охватывает человека, когда он ищет
только удовлетворения голода сердечного, голода плоти, голода мыслей,
того круговорота, который никогда не насыщает, потому что человеческий
ум, человеческое сердце, весь человек настолько глубок, что только Бог
может его насытить до конца? Неужели мы находимся еще в этом
круговороте, когда мы стараемся
удовлетворить вечный голод временной, погибающей, гиблющей пищей?
Неужели мы еще не поняли, что все, что нам дает земля, она потребует
обратно, и что мы законно, справедливо отдадим земле свой прах, потому
что весь этот прах принадлежит земле, взят от нее? Помните блудного сына
— он начал голодать, но голодать таким голодом, что ничто его не могло
насытить, никто ему не давал поесть. И
тогда он вспомнил, что в отчем доме не только отец, не только дети,
семья, не только самые близкие родные, но наемники, рабы были
сыты… Да, когда мы приближаемся к Богу, еще задолго до того, как мы
стали Ему свои, родные, братья Христовы и дети нашего небесного Отца,
задолго до этого нам преподаются крупицы вечной пищи. Хананеянка, о
которой рассказывает Евангелие, говорит Христу: «И псы питаются от крох,
которые падают со стола их господ». Так и
мы в жизни, еще не вернувшись в дом
сынами, но принадлежа этому
домашнему обиходу хоть рабами, за страх, хоть наемниками, в надежде
какой-то награды, хоть ищущими приюта бродягами, все равно питаемся от
этого дома.
И вот — где мы находимся? Неужели мы,
дети Православной Церкви, братья Христовы, дети Небесного Отца, неужели
мы еще не проснулись и не поняли, что хоть приблизиться,
хоть вступить в наемничество уже было бы
началом насыщения души? Сколько людей сейчас питается от крупиц
евангельских, от крупиц церковных, от крупиц православной веры и
православной жизни, и благодати, живущей в Церкви! Но понять
недостаточно: мы должны пуститься в путь,
мы должны осознать, что если только мы остановимся, где мы есть,
то изголодаемся насмерть. И этот путь
— трудный путь; даже оторваться от голодной, далекой среды и вернуться в
отчий дом трудно, потому что человек прирастает к греху, прирастает к
безбожию, прирастает к тому, чтобы быть рабом и иметь над собой власть,
даже власть последней погибели…
Нам надо опомниться и пуститься в путь
исповеданием, которое приносил блудный сын: «Я согрешил, отче,
против неба и перед тобой…» Да, я
согрешил, однако Ты остаешься мне Отцом, хотя я недостоин называться
Твоим сыном; нельзя ли мне, подобно наемнику, найти приют в Твоей любви,
в Твоей Церкви, в Твоей жизни, в Твоей правде?.. Для того чтобы
сознаться в своей греховности, надо почувствовать этот голод, надо
почувствовать, что нет надежды, иначе
как если вернуться в дом Отчий. А
там нас ожидает Отец, — Отец,
Который нам всегда и все давал, Который нас отпустил на греховную
и убийственную свободу, в ожидании, что мы тогда поймем и тогда только
вернемся. Он ждет, но Он не стоит у Своих врат, ожидая, чтобы мы до них
дошли, на коленях доползли, преклонились к земле, умоляя Его о прощении.
Издали Он видит блудного, бежит к нему, падает ему на шею, обнимает,
ласкает, утешает в том, что тот был так
скверен, так греховен, так близок к погибели. И отец возвращает
ему все. Но теперь этот сын любит так, как никто, потому что, по слову
Христа, «кому много прощается, тот
много любит».
А мы? Пустились ли мы в этот путь,
поняв, что за плечами смерть, а жизнь и спасение — только в отчем доме?
И что
мы встретим, когда вернемся в отчий дом?
Мы, которые думаем, что его не покидали
— как мы встретим, как мы встречаем
блудного сына? Помните слова того сына, который всегда оставался верен
своему отцу? Когда он услышал ликование, он
спросил: «В чем дело?» — и не
обрадовался возвращению брата, даже братом его не назвал, сказал отцу:
«Этот твой сын…». Брата не признал,
отца упрекнул. А ведь
когда возвращается кто-то, ушедший
было далеко, надо сделать эту встречу не судом, а праздником. Из глубины
радости человек может перемениться, изнутри же тюремного заключения
души, той стесненности, того мрака, которые предполагают осуждение и
холодное прощение лжеправедника, начать новую жизнь нельзя.
Но, скажете,
может быть:
как можно так поступать? Разве так
простить не представляет собою риска, что простишь человека, не
заслуживающего прощения?.. Прощение начинается в момент, когда нам
делается жалко виноватого, когда
виноватого нам жалко, а не тогда, когда виноватый
понимает, что был неправ. Прощение
нарастает тогда,
когда человек, которому стало жалко
виноватого, готов, чтобы только исцелить случившееся, взять на себя
тяжесть и муку этих отношений. Прощение начинается в момент, когда я в
своем сердце говорю: я не буду
ожидать того,
чтобы этот человек стал иным, я его
достаточно люблю, какой он есть, чтобы ему простить и понести на себе
последствия этого прощения. Он не исправится сразу, он не сразу
изменится; может быть, отношения наши будут еще и еще трудными и
мучительными, но я это понесу на себе, чтобы он мог расцвести и начать
жить…
Это — только начало прощения, это только
первые шаги к нему, но если мы этих шагов
не делаем, когда чувствуем себя правыми, то мы не имеем права
ничего ожидать от того, кто виноват…
Кто пойдет к нам для того, чтобы мы его вновь и вновь унизили,
оскорбили, чтобы мы ему напоминали на каждом шагу, как он был виноват?
Так человек новым не делается, так жизнь не
делается новой.
И вот, в этот день, когда мы дивимся и
удивляемся, видя, как сумел отец простить блудного сына, задумаемся над
тем, что мы можем сделать по отношению к тем людям, на которых мы имеем
злобу, которых мы упрекаем в том,
что они чем-то нас обошли, оскорбили,
обидели. Не будем взвешивать их вину, а поставим себе
вопрос: есть ли в нас такая любовь, которая может им вернуть жизнь и
нашим отношениям — новизну, и из ада человеческих отношений сделать
подлинный рай Царствия Божия? Аминь. |